потери крови. Осман тоже знал, что время его истекло, и отчаянно пытался разрешить поединок единственным точным ударом. Его клинок мелькал в воздухе, как песчаная буря, но Пенрод отражал все удары, хотя и не мог позволить себе эффективной атаки. Противник загнал его в глухую оборону, и он ничего не мог ему противопоставить. Более того, Осману удалось поразить его в плечо, и кровь их смешалась на пыльной земле. Но Осман слабел быстрее, и с каждой новой атакой силы покидали его. Пенрод решил не осложнять ход поединка, позволив противнику полностью выдохнуться.

Он заметил, что Осман ни разу не попытался ударить в бедро, что являлось его излюбленным приемом. Таким образом он покалечил не одну сотню своих врагов. Поражая неприятеля в бедро, он лишал его подвижности, а потом просто добивал точным ударом в сердце. Пенрод решил спровоцировать этот удар и нанести ответный. И это ему удалось. Открыв противнику часть своего тела, он изготовился к ответному удару.

Осман бросился в атаку и сделал глубокий выпад, после которого не смог занять эффективную оборону. Пенрод же отскочил в сторону и вонзил саблю между его ребер. На этот раз клинок глубоко вошел в грудную клетку, разрывая внутренние органы. Пенрод нанизал Османа на свою саблю, словно рыбу на металлический штырь.

Эмир застыл на мгновение, а Пенрод схватил его руку, сжимавшую меч, чтобы противник не смог нанести ему последний удар. Какое-то время они молча смотрели друг на друга: один ледяным взглядом, а другой – полными ненависти и боли глазами, постепенно тускневшими, словно напоминая выгоревшие на солнце камешки. Меч выпал из руки Османа, а сам он медленно осел, все еще нанизанный на саблю Пенрода. В последнюю секунду он открыл рот, словно желая что-то сказать своему непримиримому врагу, но вместо слов в уголках губ появились две струйки крови и медленно поползли по подбородку.

Пенрод позволил телу противника упасть на землю. Оно распласталось у его ног, несколько раз дернулось и застыло.

Как только Пенрод отступил, все еще глядя на бездыханного Османа, послышался женский крик. Он поднял глаза и увидел у входа в мечеть кучку арабских женщин и детей.

– Назира! – закричал рядом с ним Якуб.

Одна из женщин повернулась на голос, прижимая к своим ногам двух детей – некрасивого мальчика с медными волосами и маленькую черноволосую девочку с живыми карими глазами. Они тихо плакали и пытались вырваться, но Назира держала крепко, не отпуская от себя ни на шаг.

Одна из женщин с закрытым лицом нетвердой, будто во сне, походкой направилась к лежащему у ног Пенрода Осману. В ее облике было что-то знакомое, но Пенрод узнал ее, лишь когда она склонилась над бездыханным телом халифа.

– Ребекка! – воскликнул он осипшим от волнения голосом.

– Нет, – тихо ответила та по-английски, – Ребекка умерла много лет назад. – Она казалась жалкой копией красивой молодой женщины, которую он когда-то знал. Ребекка опустилась рядом с мужем на колени и, взяв в руки его окровавленный клинок, посмотрела на Пенрода пустыми, беспомощно-усталыми глазами. – Присмотри за моими детьми, Пенрод Баллантайн, – прошептала она. – Сделай для меня хотя бы это.

Не успел он сообразить, что она задумала, как Ребекка направила острие меча себе под ребра, навалилась на клинок всем телом и упала на погибшего мужа.

Дети завопили во весь голос, вырвались из цепких рук Назиры и бросились к мертвым родителям. Это была душераздирающая сцена, и Пенрод отвернулся, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он медленно вложил саблю в ножны и зашагал пальмовой роще.

– Похорони Османа Аталана, – тихо сказал он, проходя мимо Якуба. – Но только не уродуй его тело и не отрезай голову. А рядом с ним похорони аль-Джамаль. Назира и дети поедут с нами на моем верблюде, а я возьму лошадь Османа. Когда все будет готово, позови меня.

Он вошел в рощу, нашел упавшее дерево и устало опустился на него. Тело ныло от напряжение, да и рана в плече давала о себе знать. Достав носовой платок, он зажал рану и задумался. Что теперь будет с детьми Ребекки? Он вспомнил Эмбер и Саффрон и немного успокоился. Ничего, тетушки о них позаботятся. Пенрод грустно улыбнулся. Разумеется, они получат долю Ребекки в трастовом фонде, да и Назира скорее всего не бросит их на произвол судьбы. Они ни в чем не будут нуждаться.

Через час его позвал Якуб, и на обратном пути к мечети он увидел две свежие могилы.

– Якуб, ты думаешь, она любила его?

– Она была верной женой мусульманина, – спокойно ответил тот. – Конечно, она любила его, а как же иначе? И в глазах Аллаха просто не имела другого выбора.

Пенрод вскочил в седло арабского скакуна и направился в сторону Омдурмана, а за ним на верблюде ехала Назира с детьми в сопровождении верного Якуба.

Ахмед Хабиб абд-Аталан, сын Ребекки и Османа Аталана, с годами стал еще более невзрачным, но при этом очень умным парнем. Он поступил в Каирский университет, где несколько лет изучал право, и связался с группой непримиримых студентов, боровшихся против британской оккупации. Всю последующую жизнь он посвятил тому самому джихаду против ненавистной Британской империи и ее народа, начатому еще его отцом. Во время двух мировых войн он был на стороне Германии, а в последнюю даже шпионил в пользу Эрвина Роммеля. Кроме того, он входил в Совет революционного командования и активно участвовал в кровопролитном военном перевороте, покончившим с правлением египетского короля Фарука, марионетки Великобритании.

Дочь Ребекки Кахруба так и осталась миниатюрной, с годами превратившись в писаную красавицу, и обнаружила редкостный талант танцовщицы и актрисы. Двадцать лет ее имя гремело на прославленных сценах Европы, а сама она стала легендарной личностью, обладающей несокрушимой волей и совершенно необузданным характером. За годы сценической карьеры у нее было множество любовников как мужского, так и женского пола. В конце концов она вышла замуж за французского промышленника, производившего автомобильные двигатели, и остаток жизни они прожили в мире и согласии в его роскошном аристократическом поместье в Довилле.

Халифу Абдуллахи удалось бежать из осажденного Омдурмана, но Пенрод Баллантайн преследовал его со своим верблюжьим корпусом, пока не загнал в безжизненную пустыню, откуда уже не было выхода.