не собирался задерживаться. Сказал только: «С этого момента, госпожа Шмидт, вы будете петь только „Песню ненависти к Англии“, вы поняли? Это будет лучше всего». Потом вышел. Больше ни с кем не разговаривал.

На следующий вечер фрау Шмидт в концертной программе варьете среди имен других немецких артистов увидела и свое имя. Она должна была исполнять только одну песню. «Песню ненависти к Англии». У нее не было выбора. После возвращения она со временем поняла, что ее не считают стопроцентной немкой. Будто бы за годы, проведенные в Англии, на ней образовался некий английский налет, который она не могла с себя смыть. А ее смертельно опасная работа? А полученный орден? Вокруг нее повсюду шла война. Заслуги забывались невероятно легко, а вот к обязанностям на родине отношение было по-прежнему серьезным.

«С этого момента, госпожа Шмидт, вы будете петь только „Песню ненависти к Англии“. Понимаете?» Понимает. Разве что честь не отдает. Вечер за вечером поет эту песню, делать это ей становится все труднее и труднее, но, как и артист в цирке, она вынуждена каждый вечер выходить на сцену. Она пишет письма руководству, просит дать ей возможность разработать патриотическое шоу с разнообразной программой. Предложение отклонено. После этого она просит разрешения исполнить небольшое попурри из семи своих самых любимых песен, с которыми она собирается выступать для солдат на фронте и в больницах, где лечат тяжелораненых. Ей запрещают и это. Последнее, о чем она умоляет, чтобы ей разрешили хотя бы изредка — скажем, раз в месяц — исполнять «Стражу на Рейне». Когда ей отказывают и в этом, она наконец понимает: ее не обменяли, она не вернулась в Германию. Она — по сути дела — оказалась в аду, где постоянное исполнение одной и той же песни стало ее единственным наказанием.

Как и подобает артистам, Лилиан Шмидт умерла на сцене после своего последнего выступления. Она исполнила «Песню ненависти к Англии», скрестила ноги, как балерина, и склонилась в глубоком поклоне, из которого не поднялась. Последнее, что она слышала, были восторженные аплодисменты слушателей, невидимых в свете софитов.

В это время, в конце 1916 года, многие смерти совпадали. Так отдали Богу душу не только Лиза Честухина и Распутин. В одно и то же время на небо отправились тысячи людей, и так случилось, что в одни и те же минуты и секунды умерли Лилиан Шмидт и отец Донован, капеллан 3-й роты 2-го батальона 91-й шотландской дивизии, но его смерть случилась не на публике в ореоле славы, хотя именно отсутствие интереса к мертвым телам обоих было почти одинаковым. Лилиан Шмидт была в тот же вечер отправлена в берлинский морг, где ее даже толком не осмотрели. Тело отца Донована было отправлено в военный госпиталь, где патологоанатомы тоже не обратили на него особого внимания. Шла война, и мы не можем их упрекнуть. Кто умер, тот мертв. Того, кто мертв, просто вычеркивают из списков живых. После смерти Лилиан Шмидт ни одной другой немецкой певице не было приказано исполнять только «Песню ненависти к Англии». А почему так произошло именно с ней, никто не объяснил. Публика еще какое-то время обсуждала ее бархатный голос и героизм в Лондоне, а затем все десять тысяч двести семьдесят три человека, побывавшие на концертах с ее участием после возвращения в Германию, стали ее забывать. После смерти отца Донована какой-то молодой шотландский капеллан занял его место, однако он отправлял мертвых солдат на тот свет молча и никогда не вытаскивал раненых с ничейной земли шестом длиной в шесть локтей. Ровно три тысячи двести одиннадцать шотландских солдат вспоминали тот рождественский вечер 1914 года, когда отец Донован служил мессу для солдат и офицеров всех трех армий, расположенных на ферме недалеко от Авиньона. Но была война. Из трех тысяч двухсот одиннадцати солдат новый 1915-й встретили две тысячи семьсот пятьдесят, а новый 1916-й, после ожесточенной битвы на Сомме, — только девятьсот одиннадцать. Иногда эти девятьсот с лишним бедолаг вспоминали отца Донована, но половина из них вскоре стала забывать его имя и называть его «отец Дункан» или «отец Донерти». Половина из десяти тысяч двухсот шестидесяти посетителей варьете в Берлине начала забывать имя Лилиан Шмидт и называть ее «Лилиан Штраубе» и даже «Лилиан Штраус». А потом время потекло дальше. Когда Великая война закончится, останется всего два шотландских солдата, четко помнящих имя отца Донована и все, что он сделал, и только три семьи, которые все еще будут рассказывать о высоком альте военной героини и не будут путать ее имя с другими — ибо такова судьба героев.

Трусам проще, они хотя бы не рассчитывают, что их будут помнить. Это история величайшего труса Великой войны. Имя Марко Цмрк немного рифмовалось со смертью. Было бы сложно описать молодого человека, который сейчас, в конце 1916 года, носит на голове венгерский шлем и отсчитывает последние часы жизни. В первые годы XX века он занимался всем понемногу, так же как всего понемногу было и во времени, в котором он жил. У него был очень сильный отец, ожидавший, что сын будет настоящим хорватским домобраном. А в голове у него гудел улей, требовавший, чтобы он стал революционером. В его душе жил страх, а готовность спасаться бегством поселилась в плоскостопии. Уязвимые пятки и мечтательная голова соединялись хрупкими костями, резиновыми мышцами и тонкими сухожилиями.

Однако вряд ли бы рахитичный Марко Цмрк, напоминающий плохо сохранившийся скелет из какого-нибудь анатомического кабинета, отличался чем-то необычным, если бы еще в юности не разделился на две половины: безумно смелая половинка рулевого приманивала труса. Это была шизофрения, довольно запущенная, но ее не лечили из-за того, что болен был весь этот век. Поэтому она и достигла трагически исторических масштабов. Все началось в 1897 году, когда Марко сжег венгерский флаг. Он и сам на знал, почему сделал это. Венгрию он ненавидел, но никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не услышал команду: «Сожги знамя!» Голос был его, страх тоже принадлежал ему. Смертельно испуганный и в то же время полный решимости, он снял зелено-бело-красное знамя и сжег его, за что и был приговорен к шестимесячному аресту строгого режима в Лепоглаве.

Позже он клялся, что пытался помешать себе, но это ему не удалось, в то время как его влиятельный отец, дважды кандидат на должность хорватского вице-бана, решил лечить болезнь сына единственным возможным способом: он вытащил его из Лепоглавы и отдал в венгерское военное училище. Годы,