— Ну вот, — усмехнулся Чертков, — будут опять просить денег на револьверы.

— Я опять не дам, — ответил Толстой. — А девушку эту курить отучим. Взять её на прогулку вёрст на восемь, сразу свои пахитоски забудет…

— Ах, Лёва, — всплеснула руками Софья Андреевна, — отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?

Толстой засмеялся.

— Когда женщины начинают толковать об эмансипации, — сказал он, глядя на индуса, — я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нём Платон проповедовал общность жён. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация… Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.

— Спасибо, Лёва, — сказала Софья Андреевна хрустальным голосом, — что сегодня ты хотя бы не требуешь, чтобы я надела сарафан и лапти и шла на реку стирать бельё.

— Очень тебе не помешало бы, — ответил Толстой, вставая из-за стола, — только ты ведь не сможешь. Это тебе не прелюдии Шопена.

Заметив, что остальные гости тоже стали подниматься с мест, он добавил:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас покину до ужина — мне надо написать пару писем…

Он повернулся к индусу.

— А завтра с утра, если позволите, я покажу вам свою школу для крестьянских детей.

— Это будет интересно, — вежливо сказал гость.

Вернувшись в кабинет, Толстой запер дверь изнутри и сел за стол. Его немного клонило в сон, но слабость была странно приятной. «Вот интересно, — подумал он, — а если сейчас усну, увижу продолжение?»

Он положил сложенные руки на стол и опустил на них голову, приняв ту же самую позу, в которой пришёл в себя перед обедом. Однако, несмотря на сонливость, настоящий сон не шёл. Несколько раз Толстой открывал и закрывал глаза, пока не заметил вдруг, что со стены — с того места, где всегда висели портреты Фета и Шопенгауэра, — на него иронически смотрит Наполеон Третий, драпируясь в горностаевую мантию со странным орденом, похожим на пятиконечный мальтийский крест.

«Постой-ка, — подумал он, — да я ведь уже сплю…» Мало того, оказалось, что он может смотреть не открывая глаз — причём во все стороны: он видел висящую на шкафу одежду, косу без ручки и свою круглую мягкую шляпу. Одновременно ему были каким-то образом видны стоящие в другом углу палки для прогулок. Но, несмотря на эти знакомые по каждодневному быту детали, комната совершенно точно не была его кабинетом, потому что у неё отсутствовали окна.

«Эту комнату я уже видел, — вспомнил Толстой, — только она была немного другая… Я в ней как раз пытался писать себя сам… Не попробовать ли снова? Надо бы взять и кончить это дело, пока Ариэль в Египте…»

Удивляясь, как легко и плавно удаётся любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел её на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:

«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».

Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов — майор Кудасов и неизвестный поручик.

Майор выглядел браво — его подусники были густо нафабрены, щёки выбриты, и вообще он имел такой вид, словно хотел ехать на бал, но в последний момент всё-таки отправился на службу. Сопровождавший его поручик был совсем молодой человек, безбородый, с пробором посередине головы и влажными внимательными глазами, какие бывают у беременных сук и пишущих о парижской моде журналистов.

Оба жандарма явно были люди хорошего общества, и по некоторой казённой окаменелости их лиц делалось ясно, что им не по душе предстоящая беседа.

«Почему у этих жандармов всегда такой виноватый вид? — подумал Т. — Впрочем, интереснее другое. Вот сейчас — кто их создаёт? Я сам? Ариэль? Или вообще какой-нибудь Гриша Овнюк? Посмотрим…»

— Вы спали, граф? — спросил Кудасов. — Извините, что пришлось разбудить.

— Давайте сразу к делу, — сказал Т.

— Извольте. Знаете ли вы, какая кара полагается вам за убийство княгини Таракановой и сопровождавших её лиц?

Т. нахмурился.

— Я не убивал бедняжку, — сказал он, — совсем наоборот. Я пытался её защитить, но подоспел слишком поздно.

— От кого вы её защищали?

— От амазонских индейцев, плюющихся ядовитыми стрелами. Это они её погубили. Хотя какой-нибудь Победоносцев вполне мог бы сказать, что её погубило безверие.

— Про покойного обер-прокурора мы поговорим позже, — сказал Кудасов. — Что за индейцы?

— Вы полагаете, я был с ними знаком? — спросил Т. с сарказмом. — Мне их не успели представить.

— И где они сейчас?

— Сгорели.

— Хорошо-с… Труп жандармского полковника вы решили доверить воде для контраста с огненным погребением?

— Какого полковника?

— Которого задушили после убийства Таракановой.

— Задушил? — поднял брови Т. — Я? Помилуйте, да я такими делами не занимаюсь. Душить, сказали тоже… Я понимаю, впрочем, откуда у вас такие мысли. Я действительно ходил одно время в жандармском кителе. Но мне его дали цыгане, потому что я вышел из реки совершенно голый…

— А как к вам попал саквояж с империалами, найденный в вашем номере «Hotel d'Europe»? Тоже цыгане дали, когда вы вышли из реки?

— Нет, — ответил Т., — когда я вышел из реки, саквояж был уже на берегу. Думаю, он оказался там потому, что я задел его ногой. А вот цыгане тут ни при чём. Это была совсем другая река, и, кстати, замёрзшая.

— Да-да, — согласился Кудасов. — Понимаю, в одну реку нельзя войти дважды…

— Нет, — сказал Т., — это даже географически совсем другая река. Стикс.

Офицеры переглянулись.

— То есть, — вкрадчиво спросил Кудасов, — если я вас правильно понимаю, банкир Каиль, которому принадлежал саквояж, не сумел переправиться через Стикс, а вы сумели?

Т. кивнул.

— В точности как вы говорите. Когда ваши сведения соответствуют действительности, я первый рад это подтвердить.

— Убийство обер-прокурора Победоносцева с группой монахов, я полагаю, тоже связано с легендами и мифами Древней Греции?

— Вы не представляете, до какой степени, — ответил Т. — Только не Древней Греции, а Древнего Египта. И это совсем не убийство, а несчастный случай при… э-э… непротивлении злу.

— Непротивлялись при помощи осколочных бомб два раза, — сказал молодой жандарм, — первый раз возле города Коврова, а потом на квартире обер-прокурора Победоносцева в Петербурге?