— Примерно так, — согласился Т. — Кажется, оба раза всё было по совести. Вспоминаю без раскаяния.

Жандармы опять переглянулись, на этот раз почти весело.

— Ну что же, этот разговор нет смысла продолжать до бесконечности, — сказал Кудасов. — Картина ясна.

— Полностью согласен, — подтвердил поручик.

— Мы даже не упоминаем загубленных вами сыщиков, — продолжал Кудасов, — что ж тут вспоминать про такую мелочь в общем балансе. И вы ведь уже много лет идёте по этому пути, граф. Ещё при покойном министре Долгоруком у вас в Ясной Поляне были устроены тайные ходы и лестницы на случай встречи с законом, знаем-знаем. А по ночам на караул выходило столько народу, сколько вокруг острога не ходит… Останови мы вас тогда, и всё могло бы сложиться иначе. Но теперь болезнь слишком запущена, чтобы её лечить. Хочется верить, вы с самого начала понимали, что вас ожидает за подготовку цареубийства.

— О чём это вы? — с недоумением спросил Т.

Кудасов пристально поглядел Т. в глаза и положил на стол сложенный вдвое лист бумаги.

— Это письмо до вас не дошло, — сказал он. — Но сейчас вы можете его прочесть.

Т. взял бумагу и развернул её. Лист был исписан аккуратным лёгким почерком:

Hotel d'Europe, графу Т.

Граф, перед собранием вы спросили об «императоре, распускающем думу» (если вы ещё помните), однако обстоятельства сложились так, что в тот раз я не успела вам ответить. Попытаюсь рассказать в письме.

Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьёв сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоём записали такую версию:

1) Жизнь есть тревога

2) В основе тревоги лежит дума

3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить

4) Чтобы распустить думу, нужен император

Сначала они хотели записать четвёртую благородную истину иначе — «чтобы распустить думу, найди того, кто думает». Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрён настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет.

Вы спрашиваете, кто этот «император»? Очень просто — тот, кто замечает думу, распускает её и исчезает вместе с ней. Такой приём называется «удар императора», и я думаю, что ему обязательно найдётся место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не успев прийти, потому что дело уже сделано.

Можно было бы сказать, что «император» — это проявление активной ипостаси Читателя, если хотите — Автора. Однако разница между Читателем и Автором существует только до тех пор, пока дума не распущена, потому что и «читатель», и «автор» — просто мысли. Когда я спросила Соловьёва, что же останется, когда не будет ни думы, ни императора, он ответил просто — «ты и твоя свобода».

Здесь может возникнуть вопрос — что же, собственно, Соловьёв называл словом «ты»? Автор, Ты и Читатель — таким было его понимание Троицы. Кажется, что между этими тремя понятиями есть разница. Но в действительности они указывают на одно и то же, и кроме него нет ничего вообще.

Возможно, моё сумбурное письмо наведёт вас на какие-то мысли. Теперь вы, во всяком случае, знаете, как с ними поступить… smile…

Ваша Т. С.

P.S. Анечка передаёт привет «страшному дяде с бородой»

— Я не могу похвастаться, что мы до конца понимаем этот шифр, — сказал Кудасов, — но суть очевидна. Речь идёт о злоумышлении на высочайших особ. Когда и где вы собирались нанести удар по императору?

Т. пожал плечами.

— Одновременно с роспуском думы. Это, кажется, видно из письма. Вы ведь уже побеседовали с его отправительницей?

— Она скрылась из Петербурга.

— Надо же, какая досада…

Кудасов усмехнулся.

— Выпытывать у вас что-то бесполезно, это ясно, — сказал он. — Но когда речь идёт о безопасности первых лиц империи, мы придерживаемся иной тактики — не выясняем все детали и подробности, а наносим удар сами. По всем, до кого можем дотянуться. Вы не причините вреда ни императору, ни думе.

— Вы собираетесь поступить со мной как с Соловьёвым?

— Нет другого выхода, — развёл руками Кудасов. — Оставлять вас в живых смертельно опасно. Вы, безусловно, заслуживаете казни по суду. Но высшая власть не хочет огласки, потому что это ещё сильнее оттолкнёт правящий слой от народа. Для публики вы просто пропадёте, граф. Только в этот раз уже не вынырнете в каком-нибудь Коврове в мундире задушенного жандарма.

Т. открыл было рот, но Кудасов сделал лёгкое движение рукой, как бы призывая его не тратить время на пустые оправдания. Тогда Т. закинул ногу за ногу, задрал бороду и надменно уставился в угол камеры.

— Как именно вы собираетесь меня убить? — спросил он.

— Вас расстреляют во дворе.

— Когда?

— Незамедлительно.

— А я отчего-то ждал, что мне отрубят голову, как Соловьёву… Я смотрю, Ариэль Эдмундович постепенно склоняется к минимализму.

— Простите? — напряжённо спросил Кудасов.

— Ничего, — вздохнул Т. — Вы вряд ли поймёте, так что не будем останавливаться.

— Скажите, — заговорил поручик, — у вас есть какое-нибудь желание, которое мы могли бы выполнить? Последняя воля? Хотите распорядиться имуществом? Или сделать традиционную памятную надпись? Наши специалисты перенесут её на стену камеры вашим же почерком. Если, конечно, не возникнет проблем с цензурой.

— Вот это дельная мысль, — ответил Т. — Уважаю заботу государства о культуре. Велите дать мне бумагу и чернила. И новую свечу, здесь темновато.

Кудасов кивнул, и поручик направился к двери.

— И ещё, — сказал Т. ему вслед, — принесите, пожалуйста, стакан воды. Я хочу пить.

Пока молодой жандарм отсутствовал, Кудасов не вымолвил ни слова — сначала он изучал надписи на стенах, а потом принялся внимательно осматривать пол у себя под ногами. Т. только теперь заметил, что на нём шпоры.

«Зачем жандарму шпоры? — подумал он. — „Сестру задев случайно шпорой…“ Интересно, есть у него сестра? Или хотя бы лошадь? Впрочем, какое мне дело…»

Через пять минут поручик вернулся с медным подносом в руках. На подносе была стопка гербовой бумаги и канцелярская чернильница с пером. Следом в камеру вошёл солдат со стаканом воды в одной руке и горящей свечей в другой. Поручик поставил поднос перед Т.; вслед за этим солдат опустил на стол свечу и стакан в идеально симметричных позициях справа и слева от подноса.