Вербальная часть закончена, я показываю Вале картинки. У него отличная зрительная память, от зубов отскакивает, все в порядке. На столе репродукция все того же Сикстинского потолка, он называет все толком. И вот тут неведомая сила направляет его палец на одно из полей:

— Это, — говорит он, — «Сотворение Адама». Вот это Адам.

Смолчать невозможно, неоплатонический ответ пятнадцатилетней давности тут же приходит на ум.

— А это кто? — спрашиваю я.

Валя глубоко задумывается. Он и так рыжий, а тут его белая кожа краснеет от интеллектуального напряжения.

— Моисей? — неуверенно пробует он почву, вопросительно глядя на меня. И сам опровергает: — Нет, не Моисей…

Народ в аудитории уже навострил уши в ожидании события — то ли счастливого, то ли трагического.

— Ну, Валя, — пытаюсь я помочь. — Ну кто сотворил небо, Землю, все живое, человека, наконец?

Валя напрягается еще больше. Он краснеет до ушей. Он больше не решается наобум перебирать имена, всплывающие в памяти. Он должен попасть в десятку, у него нет выбора. Человек просто каменеет от умственного усилия. Но в памяти уже ничего больше нет.

В конце концов Валя сдается.

— Нет, Борис Моисеевич, — говорит он, обмякнув. — Нет. Не помню.

Это был лучший ответ из всех, какие я слышал! Я бы поставил ему не пятерку, а шестерку, семерку, десятку. Валентин Эвертсон не помнил, кто сотворил мир!

Правильно. Сделано давно, в наше отсутствие, можно и не знать. И заодно уж — не спрашивать, кто несет исходную ответственность за это все.

Летняя «ознакомительная» практика по истории искусства была украшением нашего учебного курса. Рутинные лекции, читаемые по ходу учебного года, мы были вынуждены сопровождать показом репродукций, по большей части тоновых, из монографий и альбомов, которые хранились в нашей скудной библиотеке. В 1961 году в Праге, в Академии художеств, чешские коллеги завели меня в аудиторию — амфитеатр и показали, как специальный аппаратик проектирует на белую стену цветные слайды. Зрелище было невиданное и заставляло задуматься, почему у них имеются такие чудеса — тоже ведь социалистическая страна… Спустя годы проекционное чудо достигло и наших краев. Министерство высшего образования, беспокоясь о наших нуждах, весною обычно присылало адресованное нашей кафедре письмо с запросом — сколько цветных слайдов потребуется нам в будущем учебном году для обеспечения высокого качества учебного процесса. Мы, глядя в потолок, отвечали, что требуется для начала пять тысяч слайдов, поскольку кафедра пока не имеет ни одного. Весною следующего года вместо слайдов приходил следующий запрос министерства.

Наши ознакомительные разъезды, персональные и групповые, причиняли кураторам из министерства не меньшую головную боль. С той же весенней почтой неизменно приходил запрос относительно потребностей кафедры в зарубежных поездках. Кто‑то из министерских был либо законченным идиотом, либо доставлял самому себе невинное развлечение. Мы подхватывали шутку и весело импровизировали, называя в качестве необходимых точек командирования и поездок со студентами Италию, Францию, Испанию, Грецию, Англию, Голландию, Бельгию, Германию — Восточную и Западную, Египет, Иорданию, Индию, Мексику и другие историко — художественные места.

Все это с нашей стороны было недостойным шутовством — в Советском Союзе было достаточно насыщенных искусством пространств: хочешь, езжай в Москву, а хочешь — в Ленинград, а хочешь — в Вильнюс или Львов, а то — через Петрозаводск на самые Соловки! По этим местам мы вольно разъезжали с нашими студентами. Словом, летняя практика была окном в мир живой истории искусства. На две недели мы выбирались из привычного Таллинна, чтобы перед глазами студентов предстали реальные произведения разных эпох и народов.

В тот год мы поехали в Москву.

Судьба мне ворожила. Мы провели день в Коломенском, осмотрели все, что было возможно, даже до церкви Иоанна Предтечи в Дьякове дошли, перебравшись через неудобный овраг. Я, совсем, видимо, обезумев, написал заявление директору Третьяковской галереи с просьбой разрешить нам осмотреть искусство русского авангарда, сокрытое в запасниках. И директор разрешил! Право же, честно, году в 1965–м мы со студентами осматривали это. В доказательство правдивости моих слов я приведу детали, которые не может знать человек, не посетивший запасник. Первое — искусство духовной нищеты, упадка и разложения хранилось… Да — а-а, люди новых поколений вряд ли догадаются, где могли быть надежно упрятаны все эти Ларионовы, Малевичи, Кандинские, Бурлюки, Шагалы и проч. Среди нынешних много талантливых людей с ярким воображением, но у тогдашних фантазии было больше. Картины хранили в бывшей церкви Николы в Толмачах, конца XVII в., присоединенной к новопостроенным залам галереи в 1932 году. Пространство храма святителя Николая разделили на несколько ярусов, ярусы заполнили стеллажами, на стеллажи густо упаковали картины. Все добро не влезало — скажем, огромные холсты с росписями Еврейского театра, исполненные Марком Шагалом, лежали на полу, намотанные на валы. С яруса на ярус вели крутые деревянные лесенки…

Так были наказаны сразу обе стороны — и храм, и искусство русского авангарда.

Запасник оберегали научные сотрудницы пожилого возраста. Они обрадовались нам, как родным. Видно было, что на доски этих функциональных перекрытий редко ступала нога человека. Обрадовались — нет, это сказано не вполне точно, они были счастливы! Счастливы, что могут показать кому‑то доверенные им опасные сокровища. Пожилая хранительница поднялась с нами по крутой лесенке и стала вытаскивать из гнезд спецхрана классику.

— А Гончарову хотите?

— Пиросмани показать?

Мы хотели всего, но нашей алчности был положен предел — в тесный запасник впускали понемногу, другая половина группы терпеливо ждала внизу, в залах дозволенного народу искусства. Я как руководитель группы повторил тур. Другой раз старушка — хранительница не стала с нами подниматься: дыхания не хватило. Вместо нее нас сопровождала сотрудница низшего ранга, по — тогдашнему «техничка». Оказалось, что она разбирается в русском авангарде ненамного хуже своих ученых коллег и относится к нему с неподдельным воодушевлением. Техничка успешно продолжила акцию эстетического развращения моих студентов. Студенты были в восторге, я тоже.

Возбужденный успехом, я решился на новую импровизацию.

— Вот что, — сказал я вечером, расставаясь с народом. — Завтра рано утром мы поедем автобусом во Владимир. У меня там нет связей, не знаю, сможем ли где‑нибудь переночевать. Если не найдем ничего, к ночи вернемся. Участие добровольное, кто не склонен к авантюризму — остается в Москве и знакомится с искусством по своему усмотрению.

Лучшие люди прибыли на автобусную станцию вовремя.

Владимир нас встретил залитыми солнцем Золотыми воротами. На главной улице — как ее звали, не помню, но готов поспорить, что это была улица Ленина, — оказалась гостиница. Известно, что в советских гостиницах свободных номеров не бывало по определению. Гостиницы существовали для того, чтобы там не было свободных номеров, кто же этого не знал. Но мы уже побывали в запасниках Третьяковской галереи, куда тоже нельзя. Я пробиваюсь в кабинет администратора. Понизив голос до конфиденциального уровня, я произношу: