стопки чистейшего сельдяного рассола. О, чудесней чудесного было магическое действие этого средства! Что мне еще сказать? Ненормальные позывы желудка умолкли, прекратилось бурчание в животе, нервная система успокоилась, жизнь вновь предстала передо мной в прекрасном свете, я вновь оценил земные блага, науку, мудрость, разум, остроумие и все прочее.

Я снова был возвращен самому себе, я снова стал великолепным, в высшей степени замечательным котом Мурром! О природа, природа! Неужели это возможно, что несколько капель, которые легкомысленный кот поглощает в неукротимости своего свободного произвола, способны поднять мятеж против тебя, против того благодетельного начала, которое ты с материнской любовью вселила в его грудь и согласно которому он должен быть убежден, что этот мир со всеми его радостями, каковыми являются жареная рыба, куриные косточки, молочная каша и так далее, является лучшим из миров – и что он сам является самым лучшим существом в этом мире, поскольку сии радости сотворены лишь для него и ради него? Но кот, склонный к философии, познает это, и в этом-то и есть глубочайшая мудрость, а то безутешное и чудовищное чувство горя и жалости к самому себе есть лишь противовес, с помощью которого вызываются необходимые реакции для продолжения деятельности в условиях бытия; таким образом, это последнее состояние (т. е. жалкое похмелье) находит себе обоснование в известных помыслах вселенной. Опохмеляйтесь же, юноши-коты! И утешайте себя потом этим философски-эмпирическим рассуждением вашего ученого и проницательного собрата.

Достаточно сказать, что я с этих пор стал в течение некоторого времени вести бодрое и радостное буршеское существование, слоняясь по крышам нашего околотка в компании с Муцием и другими честнейшими и простодушными верными парнями, белыми, рыжими и пестрыми. И вот теперь я подхожу к одному чрезвычайно важному событию моей жизни, событию, которое не осталось без последствий.

А именно, когда я однажды, едва настала ночь, в мерцании ясного месяца намеревался отправиться с братом Муцием на попойку, которую устраивали бурши, мне повстречался тот самый черно-серо-желтый предатель, который похитил у меня мою Мисмис. Очень могло случиться, что я при виде ненавистного соперника, в битве с которым к тому же еще позорным образом вынужден был признать себя побежденным, – итак, очень возможно, что я при его виде пришел в известное замешательство. А он тем временем прошел прямо передо мной, даже не поклонившись, и, естественно, я мог подумать, что он попросту издевательски смеется надо мной, сознавая свое превосходство. Я подумал об утраченной Мисмис, о полученных мною побоях, и кровь закипела у меня в жилах! Муций заметил мое волнение, и когда я ему сообщил о том, что я думал при этом (о чем уже сказано выше), он молвил: «Ты прав, брат Мурр. Этот парень состроил такую кривую рожу и выступал при этом так дерзко, что, кажется, в конце концов он и в самом деле хотел тебя задеть. Ну да это мы вскоре узнаем. Если я не ошибаюсь, этот пестрый филистер завел тут поблизости новую любовную интрижку, он каждый вечер шляется по этой крыше. Подожди немного, очень может быть, что этот хлыщ вскоре вернется, и тут-то все прочее вскорости и разъяснится».

И в самом деле, спустя недолгое время вновь вернулся упрямый пестрый кот, уже издали меряя меня презрительным взглядом. Я храбро и дерзко преградил ему путь, мы прошли друг мимо друга так близко, что наши хвосты чуть было не сцепились. Тотчас же я остановился как вкопанный, обернулся и твердым голосом сказал: «Мяу!» Он также остановился, обернулся и упрямо возразил: «Мяу!» – Затем каждый пошел своей дорогой.

«Это был вызов, – с чрезвычайным гневом воскликнул Муций. – Завтра я потребую объяснения от этого пестрого нахала!»

На следующее утро Муций отправился к нему и спросил его от моего имени, задел ли он мой хвост? Тот попросил передать мне, что да, он задел мой хвост. На это я ответил, что если он задел мой хвост, то я вынужден считать это вызовом. Он заявил, что я могу считать это чем угодно. На это я решительно сказал: «Итак, и сочту это вызовом». На что он дерзко высказал суждение, что я решительно не в состоянии определить, что такое вызов. Я ему ответил на это, что я знаю это отлично и даже куда лучше, чем он. Он дал понять, что не стал бы он, дескать, вызывать такого, как я. На это я опять-таки повторил, что я считаю это вызовом. На это он зашипел, что я еще юнец и болван. Ну, возразил я, дабы за мной осталось превосходство, ежели я болван и недоросль, то он подлейший шпиц! – Вслед за этим последовал формальный вызов.

(Примечание издателя на полях: О Мурр, о котик мой! Либо дела чести не изменились со времен Шекспира, либо я ловлю тебя на сочинительской лжи. Это значит, на такой лжи, которая должна служить тому, чтобы придать происшествию, о котором ты повествуешь, больше блеска и огня! – Не является ли история о том, как ты вызвал на дуэль пестрого кота-задиру, несомненной пародией на семижды отвергнутую ложь Оселка в «Как вам это понравится»? Разве я не нахожу в твоих препирательствах перед дуэлью все ступени лестницы, от вежливого осведомления, изящной колкости, грубого возражения, резкой отповеди вплоть до дерзновенного отпора, и разве может тебя хотя бы в какой-то мере спасти то обстоятельство, что ты с непременной и откровенной лживостью завершаешь все дело парой ругательств? Мурр! Котик мой! На тебя непременно нападет целая свора рецензентов, но ты, по крайней мере, сможешь доказать, что с пониманием и пользой прочел Шекспира, а за это многое можно извинить.)

Откровенно говоря, я все-таки чуть-чуть струхнул, когда получил вызов, ибо дело явно шло к дуэли на когтях. Мне подумалось, что пестрый предатель со мной обошелся преподло, когда, побуждаемый ревностью и местью, я напал на него и стремился хотя бы сохранить перевес, который помог мне получить мой друг Муций. Муций сказал, что я, читая кровожадную записку с вызовом, побледнел как смерть, и вообще он отлично заметил, в каком душевном настроении я нахожусь. «Брат Мурр, – сказал он, – мне кажется, что эта первая дуэль, которая тебе предстоит, тебя несколько устрашила?» Я не стал ничего скрывать перед ним, открыл другу моему все, что было у меня на сердце, и сказал обо всем, что колеблет мою отвагу.

«О брат мой, – проговорил Муций, – о мой возлюбленный брат Мурр! Ты забываешь, что тогда, когда дерзновенный преступник тебя так отделал, ты был еще новичком, у