Но и тут ведь что получилось! Ленин был интернационалистом и отрицал великодержавный шовинизм, а Милюков с Родзянкой только Россией и клялись. А закончилось тем, что Россию спасли и подняли не либеральные профессора, а большевики ленинской формации.

Как раз потому, что они, и прежде всего — Сталин, умели работать, с ними нашли общий язык многие интеллектуалы старой России. На знаменитом «профессорском» пароходе 1922 года, на котором в Европу была выслана часть «мозгов нации», почти не было профессоров, «открывавших реакции», зато там хватало тех, кто в царской России «боролся с реакционерами».

Вот почему разошлись пути двух старых Россий. Россия интеллигентская, читавшая и вычитавшая, ушла в эмиграцию и в историческое небытие. А Россия интеллектуальная ушла в новое дело — дело социалистической перестройки России.

Впрочем, так ведь было и ранее. Российская интеллигенция ревниво утверждала, что, мол, на Западе и слова-то такого нет — «интеллигенция», что само это слово подарила миру Россия. А интеллектуалы типа адмирала Макарова или химика Менделеева об этаком даже не задумывались.

Ну совсем как на Западе получалось: никакого российского своеобразия. Работали себе люди, никаких таинственных сторон русской души не обнаруживали, ни о какой соборности не помышляли. Не встревали в споры западников и славянофилов, как будто «русское дело» их и не касалось. Но в результате именно их дел Россия крепла. И постепенно, хотя и преступно — не по вине людей дела — медленно, в России становилось легче, сытнее и богаче жить… Интеллигентная Россия в народ «ходила», ища путей к нему, а интеллектуальная Россия с ним вместе работала и развивала державу.

И всё бы тут было хорошо, да оказалось — нехорошо, промашка всё же вышла. Сейчас, по прошествии лет, в исторической ретроспективе, это видно особенно ясно.

В ЧЁМ была ошибка России интеллигентской? В том, что она — «правая», либеральная, разночинская, аристократическая, западническая или славянофильская уверенно считала «теином в чаю» общества именно и только себя. Именно себя она представляла носительницей русского самосознания и главной, в некотором роде, национальной ценностью. Она была искренне уверена, что только она способна дать российскому обществу национальное ви́дение бытия, национальную идею, и…

И глубочайше в том заблуждалась. Ограничусь одним примером. Задолго до славянофилов Аксаковых Александр Васильевич Суворов со своими воинами перешёл через Альпы. Триумф был настолько налицо, что даже австрийский гофкригсрат (высший военный совет) расщедрился на памятную медаль в честь суворовских побед. И тут кто-то поинтересовался у Суворова — а как он себе сам представляет такую медаль?

И умница князь Рымникский ответствовал, что-де надо бы на аверсе медали изобразить русские войска и написать: «Бог с нами!», а на реверсе — гофкригсрат с припиской: «бог с ними…». Были ещё впереди западники и славянофилы, богоискатели и соборяне, а русское национальное самосознание — вот оно. В двух коротких фразах. И, что ещё более существенно, — в переходе Суворова через Альпы.

Этого интеллигентская Россия так и не поняла, иначе она публично и добровольно отошла бы на второй план. Забегая вперёд, скажу, что не поняла она этого по сей день.

Но принципиально ошибалась (сама того не сознавая) и Россия интеллектуальная… Слишком уж занятая делом практического созидания России реальной, а не «соборной», она позволила развиться и укрепиться в общественном сознании примату той, другой России. Не занимаясь общественными процессами, отстраняясь от них так же, как и их коллеги за рубежом, российские интеллектуалы тоже ошибались.

Работали-то они как на Западе, но жили-то в России, стране действительно особой.

История Запада позволяла интеллектуалам влиять в наибольшей степени на общественное развитие самим фактом своей нарастающей и успешной профессиональной деятельности. И поэтому западные интеллектуалы вполне могли позволить себе роскошь замыкаться в своих узких рамках без трагических последствий для судеб своих стран.

Иначе получалось в России… Интеллектуальная Россия на общественное развитие влиять решающе не могла. Сказывалась антигосударственная и антиинтеллектуальная политика самодержавия, не способного сознательно и целенаправленно объединять созидательные силы России на своей платформе. И на историческую сцену вышла Россия интеллигентская, игравшая роли, для всех зримые.

Результатом стало закрепление существования двух непересекающихся образованных Россий. И если во времена Пушкина академизм его анализа заблуждений Радищева был ещё простителен, то уже в конце пушкинского века параллельность этих Россий носителям параллельности прощена быть не может.

Особая трагичность российской истории выявилась и в том, что значительная часть России интеллектуальной, успешно работавшей вместе с народной массой во времена стабильные, не смогла найти общего языка с народной массой во времена кризисные, революционные.

А Россия интеллигентская до какого-то момента смогла. Парадокса тут нет — эта Россия как раз и искала путей к народу для того, чтобы вызвать кризис. У неё-то общественный навык «сострадания» и «обличения» был развит давно и хорошо, а образованная работающая Россия имела совсем другие навыки. Она умела строить, а не разрушать, к чему стремились эсер Чернов и кадет Милюков.

Я не упоминаю большевиков потому, что они не только разрушали в видах будущего созидания, но и — в отличие от черновых и милюковых — знали, как строить новое, и умели его строить. Они тоже были людьми не фразы, а дела.

Показательно, что профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс в книге «Россия при старом режиме» соответствующую главу назвал «Интеллигенция против государства». Показательно и то, что в его рассуждениях о российских образованных людях не нашлось места Пушкину и Ключевскому, Менделееву и Вернадскому, то есть — тем интеллектуалам, которые не противостояли государству, а жили и работали в нём, сознавая его пороки и стремясь их устранить.

Увы, сегодня мы вновь имеем тоже две образованные России, которые совершают всё те же системные ошибки, особенно — Россия интеллигентская.

Так, будучи летом 1993 года в «атомном» Сарове, кинорежиссёр Станислав Говорухин заявлял, что мафия — это, мол, страшно, но коммунисты — ещё хуже.

В декабре 1993 года, перед «послерасстрельными» выборами в первую Государственную Думу, он был склонен уже к перестановке мест.

Осенью 1994 года, когда мы с ним прогуливались в Думе, он на мой вопрос: «Выходит, пересмотрели взгляды?» — вальяжно ответствовал: «Никогда я так о коммунистах не говорил. Большевики — другое дело. Были бандитами, бандитами и остались». В современные «большевики» он записал Егора Гайдара. Сразу же после нашего короткого разговора Говорухин, как к доброму знакомому, заторопился к Геннадию Зюганову, и я не успел сказать: «Были «большевики» троцкистского разбора: радеки, бухарины. Но одновременно с ними партбилеты ВКП(б) носили Сталин и Сидор Ковпак. Позже такие же партбилеты получали перед боем миллионы советских людей. И что, все они — бандиты?»