А Джози между тем продолжала. Оказывается, у Ивлин накопилось множество предложений насчет того, как сделать жизнь в доме более удобной и комфортной – по большей части предложения были вполне приемлемыми, поскольку теперь Ивлин уже научилась их внедрять. Зато ей было гораздо труднее понять и выучить новую карту мира живых.

В ответ Нора не произнесла ни слова. Ивлин, жившая в ее воображении – сияющая и такая же высокая, как и мать Норы, – никогда не любила их новый дом. Ей не нравилось все его устройство. Она считала, что веранда маловата, и не понимала, почему Нора и Эммет сперва внизу пристраивали одну за другой новые комнаты и лишь потом стали надстраивать верх. И почему просто не возвели новый дом, когда старый стал маловат для разросшегося семейства. Она очень остро реагировала на то, что для нее в этом доме отдельной комнаты предусмотрено не было – об этом Джози сообщила каким-то неожиданно ровным тоном и прибавила:

– Она рада узнать, что теперь уже достаточно взрослая, чтобы выйти замуж – потому что в вашем доме ей бы и спать было в случае чего негде.

Снова задребезжало оконное стекло, и Нора посмотрела туда. Снаружи вовсю светила луна, выбравшись из-под низких облаков, тени которых полосами скользили по равнине, залитой желтоватым, каким-то ртутным светом.

– Что еще она говорит?

Ну, еще Ивлин, оказывается, была рада, что Эммет перестал называть ее «птичкой». Он всегда называл ее так, когда она была еще совсем маленькой, и потом она стала из-за этого на него сердиться. Однако теперь он называл ее только «Ивлин» – в тех редких случаях, когда он действительно к ней обращался, – она находила, что так значительно лучше. Она чувствовала, что в такие моменты он, думая о ней, воспринимает ее такой, какой она стала теперь, а не такой, какой она была когда-то, и это было ей очень приятно.

– Она исполнена прощения, – сказала Джози, и Нора согласно кивнула, лишь бы ничего не произносить вслух.

– Она даже тех индейцев прощает, – продолжала Джози, – которые тогда примчались верхом на конях и загнали вас в поля, где она и умерла.

Джози еще что-то говорила, но Нора больше ее не слушала. Пламя оплывшей свечи дрожало и мигало. И через несколько минут Нора подняла руку и сказала:

– Довольно. Этого вполне достаточно, спасибо.

И, поднимаясь наверх, задула свечу.

Если и была одна-единственная вещь, которую Ивлин – настоящая Ивлин – наверняка знала бы, так это обстоятельства ее смерти. Ивлин, порожденная воображением Норы, это знала, хотя говорила об этом очень редко, но всегда была абсолютно честна. Так что всякие разговоры об индейцах было лучше оставить, ибо Ивлин знала правду.

А та тень, которую удалось вызвать Джози – кем бы эта тень ни была, – правды не знала.

Единственным из живых, кто, кроме самой Норы, знал эту правду, был Харлан Белл.

И вот сейчас он стоял перед ней, чуть подбоченившись и глядя на нее с такой знакомой, мрачновато-нежной улыбкой.

– Значит, мальчики считают, что Эммет убит? – сказал он.

– И что это дело рук братьев Санчесов.

– Но зачем им его убивать?

– Не знаю.

Нора села прямо на дно повозки и попыталась пояснить:

– По-моему, эти несколько дней молчания со стороны отца показались им вечностью. Хотя это просто смешно. Они были еще совсем маленькие и, конечно, не помнят, но когда-то для Эммета самым обычным делом было уехать на два месяца и не прислать мне ни словечка. И я тогда один день изнемогала от беспокойства, а следующий – уже от гнева, и так далее. И к тому времени, как ты недель через семь-восемь привозил мне письмо от него, присланное из Денвера, из Шайенна или еще откуда-нибудь, куда его в данный момент черти занесли, мне это письмо уже и читать не хотелось. Помнишь? Я просто клала его на стол, и оно там так и лежало, нераспечатанное, пока мы ужинали.

Нора вдруг вспомнила, как в один из таких вечеров Харлан сидел за столом напротив нее и выглядел почти совсем как теперь – борода и все такое. Вряд ли это было возможно, однако картина в ее памяти сохранилась удивительно четкая; она, казалось, видела перед собой даже тарелку с голубой каемкой и аккуратно разложенную на ней еду: бобы с одной стороны, картошка с другой, мясо аккуратно порезано на кусочки и ни капли соуса между всеми этими зонами. Она тогда безжалостно высмеивала его за подобную аккуратность, а сейчас ей было стыдно даже вспоминать об этом, и она сказала первое, что пришло в голову:

– Знаешь, Харлан, с этой бородой ты действительно выглядишь совершенно запущенным. Это уж совсем никуда не годится.

* * *

Она принесла из комнаты Долана кусок хорошего жирного мыла. Харлан сидел очень неподвижно и смотрел на свои руки, пока она намыливала ему лицо и точила нож. Обычно она предпочитала стоять перед тем, кого брила, но сейчас встала позади: такая позиция давала ей возможность без помех посматривать в окно и наблюдать за дорогой, чтобы можно было вовремя заметить и любого нежелательного посетителя, и любого из членов ее семьи, возвращающегося домой, – Джози, мальчиков или Эммета, и последнее было бы хуже всего, потому что Эммет вполне мог чересчур бурно отреагировать на подобную картину бритья. Нора соскребла первую порцию пены со скул Харлана, чувствуя, что она совершенно утратила навык.

– Ей-богу, я что-то засомневался, – вдруг пробормотал Харлан, нервно улыбаясь. – Что-то ты не в себе. Вон, даже руки дрожат.

– А все из-за твоих разговоров!

– Как же мне молчать, если меня почти всухую не брили уже лет десять, наверное. Не уверен, что даже моя шкура способна такое вынести. Она ведь все-таки не такая упругая, как раньше.

– Ну, тогда давай оставим эту затею.

– Нет-нет, – тут же испугался он. – Продолжай… продолжай, пожалуйста.

Как приятно было узнать, что она по-прежнему отлично помнит контуры его лица. Хотя почему, собственно, это должно было ее удивлять? Чем топография лица отличается от топографии местности? И потом, разве она не брила его сотни раз в те давние времена, когда он частенько приходил к ним после обеда, и они сидели рядом у костра, и разделял их лишь быстрый скрип лезвия да бульканье воды в жестяном тазике, где Нора ополаскивала свой инструмент? Она всегда действовала одинаково: сперва верхняя губа, потом подбородок, затем – очень аккуратно – щеки и шея, и в этот момент он, отдыхая, прислонял свою тяжелую голову к ее плечу, а она осторожно заканчивала бритье. В первые несколько раз руки у нее так сильно дрожали от страха, что она невольно его порезала – один раз на подбородке и один раз довольно сильно под ухом. Это могло бы испугать любого – ничего ведь не стоит и горло человеку перерезать, – но Харлан не только не испугался, но даже весьма любезно пошутил на сей счет.

– Можешь, пока не научишься, и еще пару-тройку раз меня порезать, – сказал он, рассматривая окровавленное полотенце. – Мое ремесло нечасто позволяет мне получать столь впечатляющие раны без риска для жизни.