Погрузив банковских воротил в только что разверзшуюся перед глазами читателей философскую пропасть, Редингот обнял Марту и сказал:

– И пусть вопрос этот как можно дольше не встает остро… а?

– Пусть! – беспечно отозвалась Марта и вдруг ойкнула: – Ой!

– Что? – тревожно взглянул на нее Редингот. – «Кто-то сидел на брегах Невы?»

О, как он знал Марту!

– Хуже… – тихо сказала она.

Редингот растерялся: ничего хуже, чем «кто-то сидел на брегах Невы», он себе не представлял.

– А мы – мужчины? – невпопад спросили банковские воротилы, наконец озаботившись коллективной своей половой принадлежностью.

– Да погодите вы! – Редингот отмахнулся от бесполых пока особей и взял Марту за локоть. Локоть дрожал.

– Марта, – со всею своею нежностию сказал Редингот, вложив в это слово даже больше себя, чем у него с собой было. – Вы… Вы не пугайте меня.

– Я люблю Его, – спокойным голосом испугала-таки Редингота Марта. – Я знаю теперь, что люблю Его. Он прилетает, как вихрь: задержится ненадолго и – прочь.

– Кто – Он? – спросил Редингот мягче-не-бывает.

– Человек в трусах… Это Он – Он, а не кто-то! – сидел на брегах Невы. Я поняла.

– Я тоже человек в трусах, – безнадежно сказал Редингот, понимая, что не трусы красят человека.

Марта внимательно посмотрела на Редингота:

– Это не Вы… Вы милый и родной, но там – другое. Там… там принципиальный случай: там я женщина, я чувствую.

– Сейчас чувствуете? – впал в панику Редингот.

– Всегда чувствую, – усугубила Марта. – Всегда, когда Он заявляет о себе… как вихрь.

– С каких же пор? – от меры участия в голосе Редингота можно было свихнуться, но Марта не свихнулась.

– Со Змбрафля… Или нет – раньше! С… урны – помните человека в урне, того, который не видел моей шубы? А потом, в Змбрафле, тот же человек вошел в зал заседаний и выбрал Северный полюс? Ни возле урны, ни в зале заседаний я не знала, что это был Он. Я только сию секунду поняла это… Потому что женщиной я почувствовала себя именно тогда…

– В зале заседаний?

– Нет, возле урны!

– Как это ощущается? – осторожно осведомился Редингот, вспомнив наконец неказистого человека в трусах и не поняв причин, по которым тот может заставить кого бы то ни было почувствовать себя женщиной.

Марта смутилась:

– Сказать?.. Даже если мне неловко говорить?

– Сказать. – Редингот вдохнул и не выдохнул. – Сказать обязательно, потому что… потому что я милый и родной. – Выдох наконец, слава Богу, состоялся, хотя и сильно запоздал.

– Скажу, – решилась Марта. – Когда чувствуешь себя женщиной, начинает казаться, что… что на тебе трусики в горошек…

– Так у меня не было, – признался Редингот. – Впрочем, я и без того знал, что я не женщина.

Банковские воротилы дружно вскочили со своих мест, спустили штаны и придирчиво оглядели себя и друг друга. Когда они опять надели штаны, вид у большей, чем половина, половины был самоуверенный и наглый, в то время как меньшая, чем половина, половина стремительно выбросилась в окно и без единого слова утонула в волнах, качавших «Поплавок». Так эмпирическим путем было установлено, что, если что-то и отличает банковских воротил друг от друга, то это – нижнее белье.

– В нашем полку заметно убыло, – обернувшись на шум, констатировал Редингот и снова обратился к Марте: – А приятно ощущать, что на тебе трусики в горошек?

– Очень! – серьезно сказала Марта и закрыла глаза. Когда она открыла глаза, это была уже прежняя Марта.

– Мы мужчины! – нарочито грубыми голосами тут же обрадовала ее большая, чем половина, половина банковских воротил.

– Вы? – рассмеялась Марта. – Какие же вы мужчины? Вы школьники. А мужчина на свете только один, на Северном полюсе. – И, сухо взглянув на банковских воротил, она добавила: – Сдайте оружие, хватит баловаться!

– Вихрь умчался прочь? – улыбнулся Редингот.

Марта кивнула.

Мужчины вокруг горячо заобсуждали, возможно ли это – подчиняться приказу женщины, – Марта, поняв их справедливые сомнения, тут же успокоила банковских воротил такими словами:

– В данный момент я не женщина, господа. В данный момент я власть!

И, целомудренно подняв юбочку, она продемонстрировала всем присутствовавшим безупречно белые панталончики без каких бы то ни было горошков или прочих – обычных в подобных случаях – сентиментальностей. Снежно-белые панталончики, значит, шелковые…

– …ее упругие шелка! – неожиданно взревел номер 17, схватил со стола документ под названием «Недоброе», бросил его на пол и растоптал тяжелыми ботинками от Хьюго Босса. – Das EwigWeibliche Zeiht uns hinan[13]!

– Мы победили, – горячо шепнул Редингот Марте и, обращаясь к номеру 17, спросил: – Хотите тысячу швейцарских франков?

– Нет, нет и нет! – впал в экзальтацию номер 17. – Да здравствуют духовные ценности! Да здравствует Абсолютно Правильная Окружность из спичек! Мир, труд, май! Пролетарии всех стран…

– Спасибо, достаточно, – остановила его Марта.

Надо ли рассказывать, с каким удовольствием однополые бандиты принялись выносить через заднюю дверь запасы оружия и сбрасывать их в молчаливые волн только что поглотившие меньшую, чем половина, половину банковских воротил, чье нижнее белье оказалось недостаточно мужественным!

Так опасная швейцарская группировка была обезврежена.

Что касается Пропасти во ржи… да стоит ли об этом? К чему будоражить тени забытых детей из бедных семейств! Ну, проложил Редингот спички… непосредственно по воздуху, значит, и проложил, а когда его спросили – как, он только загадочно улыбнулся и сказал:

– Есть такие два слова – «надо позарез»!

А больше ничего не сказал, сколько его ни пытали, прикладывая к животу раскаленный утюг. Хохотал, да и всё! И, конечно, Марта смотрела на него непременно влюбленными глазами клоуна, хотя обмануть Редингота уже было нельзя: теперь-то он знал, что она любит один вихрь, а потому время от времени, когда тот налетает, Марта становится женщиной… Что касается самого Редингота, то сам Редингот отнюдь не был уверен в том, что он мужчина: вспоминая о Ласточке, Бог весть когда улетевшей в дальние страны, он не мог рассказать ничего такого уж особенного о своих ощущениях как мужчины, ибо ощущал он себя птицей – только птицей и никем больше. Марта, узнав об этом, принялась беспокоиться и беспокоилась отныне все время, то и дело спрашивая Редингота:

– Как это ощущается – быть птицей?