Игорь снова растянул узкие губы в улыбке:

– Вот и хорошо. Рад, что мы поняли друг друга.

Уходя, он бросил загадочно:

– Что же касается доносительства, так у нас добровольных помощников, поверьте, и без вас, уважаемый Иван Сергеевич, предостаточно… Вы же, человек твёрдых убеждений и чести, помогли бы отсеять зёрна от плевел…

Громов поёжился: «Значит, среди журналистов кто-то “стучит”… Но кто? Вроде все такие порядочные люди…»

С тех пор он другими глазами смотрел на коллег, подозревая в доносительстве каждого и стыдясь своих собственных подозрений.

Как-то в Доме журналистов, проходя мимо курилки, он увидел доцента университета и светоча местной журналистики Раказина, курящего в окружении трёх юных дев. Раказин между глубокими затяжками вещал с апломбом небожителя:

– Да мне все эти спецслужбы: КГБ, ФСБ, ЦРУ – глубоко индифферентны. Я ничего не боюсь! Я в жизни и не такое видал. Два года в дисбате кайлом мёрзлое дерьмо отковыривал. Саданёшь по нему – брызги на солнце радугой переливаются. А мороз пятьдесят градусов…

Громов знал, что Раказин любит прихвастнуть, пустить пыль в глаза, особенно молоденьким девицам. Впрочем, он и с коллегами обычно в карман за словом не лез, много о себе разных историй рассказывал. Но про дисбат Громов слышал впервые.

Он невольно замедлил шаг, стараясь оставаться незамеченным, и напряг слух. Но на него и так никто не обращал внимание. Девицы, как зачарованные, таращились на Раказина, буквально поедая его влюблёнными глазами. Одна из них, белобрысая и плоскогрудая, не выпуская сигареты из полураскрытого рта, раскачивалась в кресле, словно кобра перед флейтой заклинателя:

– А как вы в дисбат попали, Ювеналий Эдуардович?

Раказин как будто ждал этого вопроса. Он набычился, придавая лицу ещё более брутальное выражение, и зло процедил:

– Да всё из-за стукачей! Одного гадёныша на апперкот поймал, а меня сразу в казарменные хулиганы записали и – за полярный круг…

Девицы заахали и вытаращились ещё сильнее:

– А как же вы потом, в университет, в аспирантуру?

– Если человеку дан настоящий талант, он и стену лбом прошибёт…

Дальше слушать россказни Раказина Громов не стал, пошёл прочь. Но фразу про дисбат запомнил. И когда к очередному юбилею Раказин опубликовал свои мемуары, прочитал их с пристальным вниманием.

В мемуарах Раказин в соответствии с требованиями эпохи обрушивался на советскую тиранию, в цветах и красках описывал, как невыносимо тяжко ему, Раказину, жилось при прошлой власти, как не пускали его, молодого таланта, на страницы толстых журналов злые и бездарные фронтовики, как непроста и извилиста была его жизненная при них дорога. Особенно упирал Раказин на два года, которые ему пришлось провести в страшном дисциплинарном батальоне, где заставляли изо дня в день есть невкусную баланду, а после ломом отбивать наледь в отхожих местах.

«Надо же, не врал, значит, тогда девицам…» – удивился Громов. Но гораздо больше его удивило другое. После «отсидки» Раказин сразу же поступил на журфак. По окончании вуза он, единственный из всего курса, был направлен в загранкомандировку в Пакистан, где несколько лет преподавал журналистику в Пешаварском университете. Там же женился на француженке. Развёлся. Вернулся на кафедру в родной университет, успешно защитился и по сей день процветает, возглавляет, учит, раздаёт оценки…

Громов досконально знал советскую систему: «Ну, не могло быть так, чтобы всё это сошлось в одной судьбе: дисбат и поступление в универ, загранкомандировка в капиталистическую страну и разрешение сначала жениться на француженке, а после развестись с нею, защита кандидатской и тёплое место доцента… Всё это взаимоисключающие события: в вуз никогда не принимали с «волчьим билетом». Имея за плечами даже погашенную судимость или только намёк на неё, нельзя было и мечтать о загранкомандировке. А уж связь с иностранкой не прощалась никому… А если и могло всё это случиться с человеком, то только в одном-единственном случае: какая-то очень могущественная сила вёла его через все эти передряги, чьи-то очень важные поручения он исполнял… Скорее всего, Раказин и есть тот тайный сотрудник, о котором проговорился Игорь! Наверное, ещё в дисбате армейские особисты завербовали… После – коллегам на «гражданке» передали по эстафете… А те и помогли сделать карьеру. Наверняка до сих пор его услугами пользуются…»

И хотя никаких иных подтверждений принадлежности доцента к секретной службе у него не было, он старался держаться от Раказина подальше. Ибо сам Громов, пусть и не мечтал уже давно быть разведчиком, но так и не научился держать язык за зубами.

Полковник Щуплов и его племянник Игорёк сидели на кухне за столом со следами вчерашнего праздника и тоскливо поглядывали на ходики, стрелки которых как будто застыли на восьми утра. Винный отдел в гастрономе открывался только через три часа.

– Ах ты, ёшь-даёшь, то и ета-филарета! – бормотал полковник Щуплов и с ходиков мутным взглядом переходил на шкафы, пытаясь угадать, где его строгая супружница Зинаида заныкала недопитую пол-литру.

– Ты читал «Братьев Карамазовых»? – неожиданно пробуровил он племянника вопросом.

Игорёк только неделю выпустился из того же военного автомобильного училища, что тридцать лет назад окончил полковник Щуплов.

– Ну, читал, кажется… А что? – замялся Игорёк с ответом.

– Ах, ты ёшь-даёшь! Ежли тебя, лейтенант, старший по званию спрашивает, изволь отвечать по уставу! – брякнул по столу кулаком полковник Щуплов: – А то и ета-филарета, не погляжу, что – родня, сдам в комендатуру!

Игорёк постарался придать своей помятой физиономии преданное выражение, выпучил глаза и, накрыв голову левой ладонью, вскинул к виску правую:

– Виноват, товарищ полковник!

Щуплов кивнул:

– Так-то оно лучше! Не забывай, что перед тобой целый полковник! Так читал или нет про Карамазовых? – сердито переспросил он и, не дождавшись ответа, отрезал: – Дурак ты, племяш! Дурак и не учишься!

– Чё сразу – дурак? – обиделся Игорёк. – И так тошнит, да ещё вы обзываетесь… – вяло огрызнулся он, но на всякий случай спросил: – А чему учиться-то, дядь Жень?

Дядя Женя, полковник Щуплов, несмотря на форму «номер раз» в виде отвислого старого трико и застиранной майки, выглядел грозно. «Ведь и впрямь учудит полковник, сдаст меня в комендатуру…» – подумал Игорёк и в который раз пожалел, что вчера не успел припрятать хотя бы сто граммов на опохмел, которые сейчас очень даже приподняли бы настроение. – Чему учиться-то? – ещё раз переспросил он.

– Всему… – глубокомысленно изрёк полковник Щуплов и прошёлся взглядом по Игорьку, внезапно подобрев. – А ты – ничо, то и ета-филарета! Богатырь! Наша кровь! – и вскинулся: – Вот, что… Слушай сюда, племяш! – Резко притянув голову Игорька к себе, он громким свистящим шёпотом, от которого у племянника дрогнули перепонки, просипел ему прямо в ухо: