– Так он из лет выжил давно!.. В кашу, что ли, этой соли насыпал?

– Со всхода поскользнулся, – прежним ровным голосом сказал Ознобиша. – Оборвался, шею сломал.

Он смотрел куда-то мимо Лутошки, в стену. Тот никак не мог уловить его взгляд и понять, что было у моранича на уме.

Ознобиша дал ему дожевать, забрал плошку, поднялся:

– Пошли.

– Куда?.. – снова перепугался Лутошка.

– В лес.

– К-какой лес?.. День белый стоит!

До сих пор его выпускали только ночами либо глухим вечереньем, а приходил за ним всегда Беримёд. Старший ученик был очень немилостив, но Лутошка успел привыкнуть. Всякое изменение в заведённом порядке сулило новые кары.

– Да в ту же круговеньку, – сказал Ознобиша. – Вставай, пошли.

– А впереймы кто?..

Зяблик ответил:

– Там увидишь. – И непонятно добавил: – Или не увидишь.

…Лутошка, оказывается, до того крепко запомнил свою тропинку в ночном серебре или почти кромешных потёмках, что среди дня знакомые места глядели чужими. Он торопливо переступал лапками, со звоном рассыпал череп, стеклянный от утреннего мороза. Останавливался, ловил в тихом воздухе хоть подобие звука. Снова пускался вперёд, пугливо вслушивался сквозь хруст собственных шагов, держал самострел наготове…

«Только покажись, не спущу!»

Ничего не происходило так долго, что острожанин уже отчаялся сообразить, какую новую погибель на него придумали котляры. Ожидание становилось невыносимым. Выбравшись наконец на открытое, надёжно схваченное болото возле края Дыхалицы, Лутошка стал озираться кругом.

Он медленно переступал на одном месте, прильнув к ложу самострела щекой. Странное чувство заставило его оторвать взгляд от дальней опушки, присмотреться к собственному следу. Что-то было не так… что-то было не вполне правильно…

Больше сообразить он не успел. Неизвестно откуда явился мешок, упал на голову, затмил белый свет. Лутошка ахнул, бросил руки к лицу, палец сам собой нажал на крючок, пустил болт без толку и цели… Даже не долетев носом до снега, кабальной понял: спастись не получится. Упал он уже с заломленными руками, беспомощно брыкаясь. Всё дело заняло мгновения. Моранич связал его, соединил за спиной локти, потом взял за шиворот, поставил.

– Эй… – глухо сквозь плотную пестрядину подал голос пленник, но ответа не добился.

Лутошка потянулся лицом к плечу, пытаясь сдвинуть куль с глаз, однако и тут не преуспел, путы слишком мешали. Моранич подобрал самострел, засунул приклад ему за пояс. Твоё добро, сам и неси! Накинул на шею петлю-тяжёлку. Дёрнул, заставляя идти…

С той же лёгкостью мог бы совсем повесить Лутошку, стоило захотеть.

Он не казнил вязня по вертепижинам и раскатам, вёл более-менее ровным путём. Ни разу даже не стукнул, но, кажется, уж лучше бы побил: всё меньше напужки…

Понукаемый тяжёлкой, Лутошка брёл в слепую безвестность и только твердил себе: не убьёт. Иначе кого другие ученики обходить станут? Хотя…

Лихарь встал на пороге маленькой подземной каморы. Загасил светильник, склонил голову. Начал отгонять сторонние мысли, как надлежало перед молитвой.

В Царском Волоке был большой зал для советов, пиров и общих молений. Чудо зодческого труда с расписными сводами, опирающимися на стройные каменные столбы. Ох и службы творились там за несколько лет до Беды! Учитель рассказывал: сельщина приходила издалека, съезжалась на лодках послушать. Люди внимали святым жрецам, будто потешникам, веселящим народ куклами-пятерушками. Выходили из хоромины, утирая слезящиеся от смеха глаза.

Это было неправильное служение. Наводя порядок, Круг Мудрецов прислал в Царский Волок благочестного ревнителя веры. Лютомер Краснопев живо прекратил скоморошество. Вот чьё слово, честное и суровое, Лихарь, право, послушал бы. Но не довелось. Разминулись…

Внутри маленькой каморы темноту нарушали бледные сполохи. Когда к порогу кто-нибудь подходил, стены оживали зарницами прозрачного пламени, лучше видимого не прямым зрением, а по краю. Это говорил с живыми святой усердник Владычицы. Каменный закоулок лежал в чреве земли как раз под местом гибели Краснопева.

Когда по земной тверди пошли волны, чудесные своды рассыпались. Поговаривали, будто на воздевшего руки жреца плашмя рухнула стена с кумирней Владычицы. То ли в объятия приняла Своего верного, то ли это он поддержать пытался Царицу… Останков Краснопева позже не откопали. Да и не очень откапывали, правду сказать. Было не до того. Как именно было, Лихарь видел уже сам.

Внутренние палаты крепости превратились в горы обломков, однако толстостенные погреба в основании зала вынесли всё. Лихарь с Ивенем здесь знатно полазили. Без конца дознавались прохода в Мытную башню, сокровищницу хотели открыть. Всякий раз, когда они решали, будто разведали всё до последнего камня, за грудами битыша обнаруживалась ещё дыра в темноту.

Этого стень не мог обороть. Стоило спуститься сюда – вспоминал те вылазки с Ивенем… вплоть до самой последней, её же – в особенности. Что-то в нём начинало ждать: вот сейчас Ивень выйдет из темноты… улыбнётся, глянет в глаза…

Может, прежний друг и теперь стоит за спиной?

Лихарю потребовалось страшное усилие, но он не обернулся. Спасение было только одно. Рука сама вползла под стёганку, проникла в ворот рубахи… нашарила ветхую кожаную зепь, висевшую на гайтане между подоплёкой и тельницей… Лихарь вытащил небольшую книжку, поцеловал, прижал ко лбу. Как всегда, затрёпанная обложка приникла материнской ладонью. Живо отступили прочь все лишние тени, зато стали видней призрачные пламена, трепетавшие по стенам.

Стень шагнул через порог. С трудом, опираясь на руку, преклонил колени, благо здесь только Мать видела его слабость. А Матери он не стыдился.

В этом погребе не оставляли приношений, не теплили жертвенных огней. Верные мораничи приходили под святые своды очистить душу, сосредоточиться… поблагодарить…

Ветер предрекал: простота маленькой молельни однажды может смениться огнями и позолотой настоящего храма. Богописец запечатлит Краснопева яркими красками на доске. Благочестный предстанет в миг Беды возводящим людей по горней тропе, прочь от разрушенных стен, сквозь огнистое небо, – туда, где милосердно распахнула объятия Справедливая…

Ветер почему-то не хотел, чтобы молельня преобразилась. А вот Лихарю нравилось помечтать об украшении храма, о дивной картине, восславляющей подвиг Краснопева.

Он так зримо представлял ход светлых теней и багровые облака, что, кажется, сам бы сел рисовать. К его немалой досаде, способностью творить зримые образы Владычица его обделила. Он пробовал. Рука раз за разом оказывалась бессильна передать то, что видел умственный взор.

Вот Ивень… у того получалось…