– …все грехи его вольные и невольные. Водвори его в селениях Твоих. И приими дух его с миром. Аминь, – закончил архимандрит и перекрестился.

* * *

Василия Ивановича Шуйского разбудили посреди ночи.

– Че? Ась? – Царь никак не мог очнуться от сна.

– Тушино горить, государь!

– Горит? – все не вникал Шуйский. – Как так? Почему?

– Горить, аж пластает, до неба пламя-то!

– Да ты че – горит гнездо воровское? Где?

Шуйский кинулся к западным окнам дворца. Стекла отражали зарево в тушинской стороне. Горел наконец-то проклятый вражеский табор, но на душе было тревожно.

– Кабы на всю Москву не перекинулось… – беспокойно проговорил царь.

– Да не, ветра-то нету. Тихо, – улыбился во весь рот постельничий Петька. – И потом поле Ходынское, да речки вскрылись… Не пройдет огонь-то, не перескочит Пресню.

– Дай Бог, – мелко крестился царь, моргая увлажнившимися от радости глазами. – А воры-то где же? Тушино горит, а они?

– Ушли, видать, Василий Иванович. А, может, племянник твой Скопин Михайла подходит. Вот они и того – дали драла…

* * *

Под Смоленском, несмотря на обстрел города из пушек и безуспешные штурмы городских стен, находилось «тушинское» посольство.

Сигизмунд, удрученный напрасными усилиями польской армии, принял посольство неохотно. Его раздражали их длинные бороды, ферязи и горлатные собольи шапки, их лицемерное раболепие перед ним и пространные витиеватые речи. Он подчеркивал свое пренебрежение к боярам и дворянам из «воровского» лагеря, где заправляли недавние главари «рокоша».

Хотя Шуйский был теперь непосредственным противником, воюющим с Польшей при поддержке шведов, посольство из лагеря «Димитрия Ивановича» король Сигизмунд не считал полномочным. Люди, открыто изменившие своему монарху, находящиеся в разбойничьем стане самозванца, тужились представлять Московское царство. Они по-прежнему умоляли короля прислать им королевича Владислава для воцарения на русском престоле.

– Сначала Шуйского бы с трона убрали, а уж потом просили бы сесть на него моего юного сына, – насмешливо говорил Сигизмунд коронному гетману Жолкевскому. – Кроме того, быть первым лицом в Кремле претендует самозванец, лжецарь или неизвестно кто… по имени Димитрий Иванович. У него тоже боеспособное войско, в котором воюют не только москали, казаки и всякий сброд, но и поляки. Значит, если Владислав поедет в Москву, эти паны, гусары и жолнеры будут воевать против него? Это же недопустимое положение. А нудные послы продолжают приставать со своими договорами. И особенно настаивают на неприкосновенности греческой веры, да чтобы на нее поменял католичество и мой сын, и чуть ли не я сам.

– Но принять посольство все-таки следует, государь, – советовал Жолкевский. – Тем более что среди его состава есть знатные и влиятельные вельможи, готовые призвать на московский престол уже не королевича Владислава, а вас, Ваше Величество.

– Это другое дело. В конце концов Владислав еще слишком молод, чтобы разбираться с делами страны, где идет гражданская война, говоря языком римской истории. Тут нужно сначала навести порядок, удалить всяких жаждущих трона проходимцев, извести смутьянов и разбойников, а уж потом… И сделать такие сложные дела – военные, политические, финансовые…

– Может только такой опытный и одаренный монарх, как вы, государь. Говорю это без всякой лести, исходя из имеющихся у нас возможностей.

– Вот только войду в Смоленск… – сказал король, сложив руки на груди и расхаживая по своему обширному, утепленному мехами шатру. Жолкевский осторожно отвел глаза.

Осада Смоленска с самого начала пошла неудачно. Осажденные позволяли себе дерзкие вылазки, наносящие польскому войску немалый ущерб. Однажды шестеро смолян переплыли на лодке через Днепр к неприятельским укреплениям с пушками и знаменем, водруженном на высоком месте. Выскочив из лодки, храбрецы мгновенно убили часовых. Подожгли фитиль, сунув его в пороховую бочку, схватили королевское знамя и уплыли в крепость.

Раздался взрыв. Жолнеры побежали на шанцы, стреляя в догонку отчаянным парням. Но те остались невредимы и только размахивали знаменем. Это было дурной приметой для поляков. Король побелел от злости и приказал повесить виновников такого позора. Но они были уже мертвы.

12 октября король послал войско на приступ. Вначале повезло: удалось разбить ворота петардой, и несколько штурмующих отрядов ворвались в город, стреляя на ходу и уже видя себя победителями. Однако смоленские ратники плотно преградили полякам путь, тоже беспрестанно паля в них из пищалей, бросая сверху камни и уставя пики. Те, кто должны были ринуться за штурмующими для подкрепления, оказались слишком далеко от ворот. Штурмующих вытеснили обратно, уничтожив половину из них. Ворота захлопнули и замуровали.

Подкопы также не удавались. Осажденные имели при стенах в земле тайные подслухи. В них постоянно находились люди, предупреждающие начальников о подкопах.

Тем временем «тушинское» посольство все настаивало на своих уложениях в договоре. Некоторые король принял, другие заменил на более удобные для себя. В результате получалось: на первом месте в решениях и распоряжениях упоминался король, а не королевич. К договору было приписано: «Чего в сих артикулах не доложено, и даст Бог его королевская милость будет под Москвою или в Москве, станет говорить и уряжать, по обычаю Московского государства. И будут бить челом ему патриарх и весь священный собор, и бояре, и всех станов люди со всем священным собором и со всею землею».

Подписание договора между королем Речи Посполитой и «тушинским» посольством происходило по военному времени в не очень торжественной обстановке. И хотя возглавлявшие «воров» боярин Салтыков с сыном лили лицемерные слезы, целуя свиток договора, а также прослезились князья Мосальский и Хворостинин, восхваляя возможную унию между Русией и Речью Посполитой, посольство не пригласили даже на ужин.

Князья покидали королевский шатер, недовольно перешептываясь по этому поводу…

А уж думным дьякам и дворянам тем более ни на что подобное рассчитывать не приходилось. Михайла Салтыков говорил перед уходом о любви московского народа к королю и благодарил за милость. Сын его Иван бил челом королю от имени патриарха Филарета и всего духовенства. Дьяк Грамотин тоже благодарил от имени Думы, двора и всех людей. Но в общем все вышли, сердито отпыхиваясь, недобро поглядывая на высокомерных мушкетеров в блестящих кирасах и шлемах с белыми заморскими перьями, с наточенными алебардами у правой ступни. Уходя из королевского шатра, качал головой в красной чалме даже служилый касимовский царь Ураз-Мухамед[104], морщил скуластое желтое лицо.