Кротов, видно, не сомневался, что их и услышит, с жаром он принялся объяснять, что Давид Семенович Моршанский не просто сидел вместе с ними в Инанге, но и был любимым учеником Ирининого отца. В войну, когда пайку урезали вдвое, Серегин без него, может, и не выжил бы. Без сомнения, все это было очень важно, однако сначала, хотя бы справедливости ради, следовало дочитать Колину запись, но Кротова не остановить. Взахлеб и Ирине, и нам он пытается растолковать, что Моршанский – не чета ему, был отлично образован, кончил в университете отделение восточных языков; с ним, чуть ли не единственным в лагере, Серегин говорил на равных, ничего не разжевывая. Сказал, что и у Моршанского хранились многие работы Серегина. Моршанский был очень опытный зэк, и Серегин ему доверял. Главное же – в лагере он был на привилегированном положении: кто-то обучил его механике, и он заведовал лагерной котельной и другой, в поселке для вольнонаемных; соответственно, имел право свободно покидать зону, мог вынести что угодно.

Здесь, пока Кротов набирал воздух, я решил вмешаться, хотел, чтобы архивариус дочитал, что там есть у Коли. «В руки папку Петелин мне не дает, в своих держит и объясняет, что тут ровно пятьдесят восемь больших рассказов о зэках, которые по тюрьмам и лагерям сидели вместе с Моршанским. Каждый проходил по пятьдесят восьмой статье, отсюда и название. Больше, конечно, десятого пункта – агитация и пропаганда, но есть и двенадцатый – террор и тринадцатый – измена родине в форме шпионажа, и пятнадцатый – вредительство. Открыл первую попавшуюся страницу и ко мне пододвигает. Вижу, все расчеркано, а на полях бездна вопросительных знаков. Кто ставил, догадаться не трудно. Говорю ему, что я об этом Моршанском слыхом не слыхивал, и чем могу быть им полезен – не понимаю. Но он будто не слышит, продолжает вводить в курс дела. Среди прочего узнаю, что следователям, которые с рукописью работают, многое не ясно, и вот, чтобы разобраться, нужна моя помощь.

Я, пока его слушал, десятка три страниц пролистал. Бóльшая часть вопросов – имена и всяческая философия, но были и другие, например, по стихам. Кому принадлежат те или иные строчки, из какого они стихотворения? Я опять спрашиваю: зачем им нужна подобная чушь, ведь людей, о которых писал Моршанский, на свете давно нет – чего вдруг о них вспомнили? Тут Петелин мне встык: а помню ли я, что сам объяснял Костюченко в Волоколамске, а Ходынку? Начинает клясться, что был ближайшим сподвижником Ильи. Действительно, со Спириным он работал, но чтобы ближайшим – сомневаюсь. Говорит: рукописи Моршанского цены нет. Из пятидесяти восьми, о которых он писал, семеро прошли через руки одного следователя, и он как раз сейчас своих воскрешает. Но протоколов допросов, других материалов ему катастрофически не хватает, в общем, без Моршанского ханá, а половину, чего он понаписал, никто не понимает. За консультацией Петелин и пришел. Меня отпустило. Ну что ж, говорю, Бог ему в помощь, дело благое – за него и выпить не грех. Выпили. Я что-то раззадорился, спрашиваю Петелина: а меня кто воскрешать будет? Он, сволочь, смеется – и мне смешно. Говорю: ныне, кто через ваши подвалы не прошел, небось на себе волосы рвут.

Что знал, сразу и начал объяснять, хотя там работы было чуть не на месяц. Они явно только еще примериваются. Чекисты ребята вообще обстоятельные: все должны собрать и аккуратно в папочку подшить.

Но когда подошьют, пойдет быстро. Впрочем, помогал я охотно, дело вправду божеское. Ближе к вечеру вижу, он заскучал, да я и сам устал. Вдобавок вдруг понял, что пришел-то он за другим. Разлил снова по рюмке и решил: выпьем, тогда спрошу. Он сначала заюлил, стал вешать лапшу, мол, консультации ему и нужны, но скоро раскололся. Сказал, что тот следователь пашет день и ночь, а его непосредственный начальник Лямин держит Спирина за предателя, ненавидит его люто. В тридцать четвертом его отец был в Вологде главой НКВД и погиб во время Ходынского восстания.

Узнав о воскрешении и о том, что рукопись Моршанского изъята (судя по всему, Анечка, Моршанский был прав: в Самаре его пасли и проследили до сарая, где он ее прятал), Лямин распорядился «Пятьдесят восьмую» в бумагорезку, и чтобы ее будто и не было. А Петелин, значит, в память об Илье решил рукопись спасти. Говорит, что хочет ее оставить. Если я, конечно, не возражаю. Клялся, что на неделю, не больше, потом подберет другое место, но я по глазам видел, врет. Впрочем, что мне за разница, пускай лежит, все равно скоро в ящик сыграю».

Запись о визите Петелина – по подробности для Коли совсем необычная – датирована тринадцатым июля, до его кончины оставалось еще полгода. В дневнике нашлась и третья заметка, касающаяся Моршанского. Через неделю после Рождества, то есть ровно за десять дней до своей смерти – Коля умер двадцать четвертого января, – в той же тетрадке он уже напрямую обратился к тетке. В его бумагах нашлось и настоящее, с печатью и подписью нотариуса, завещание, а в дневнике нечто вроде пояснения к нему, где было: «Пишу специально для Галины Курочкиной, чтобы ничего не пропало. Название рукописи „Пятьдесят восьмая статья“. Автор Д. С. Моршанский. Объем – восемьсот тринадцать машинописных страниц через два интервала. Отдельно приложение общим объемом шестьдесят три страницы. Петелин сказал, что и оно написано Моршанским, но я не проверял. Опять же, по словам Петелина, там краткое изложение пяти работ некоего Серегина, который сидел с Моршанским в одном лагере – Инанге. Названия работ следующие: „Христос“, „Две ипостаси“, „Между смертью и жизнью“, „Голгофа“, „Первородный грех“.

В „Пятьдесят восьмой“ самому Серегину посвящена большая глава: страницы шестьсот тридцать четвертая – шестьсот девяносто третья. Папка с рукописью Моршанского будет находиться в кожаном бауле вместе с дневником и письмами. Еще Петелин сказал, что мой экземпляр страховочный. К другому, с которым работает следователь, серегинские работы приложены в оригинале. По-видимому, последнее важно».

Надо сказать, что когда архивариус все это нам зачитал и я понял, что прямо сейчас Кротов поедет в Рузу, позвонит Наде в Ленинград и скажет, что рукопись Бориса отыскалась, я был рад, будто ребенок. Когда же через минуту держал «Пятьдесят восьмую» в руках – и говорить нечего. Я представлял, как ликовала бы тетка, как радовалась бы за Надю, к которой относилась очень нежно, и как, наверное, гордилась бы Феогностом: ведь рукопись нашлась тютелька в тютельку по его предсказанию. И вправду, о «Пятьдесят восьмой статье» что-то верно знал один Коля, и лишь после его смерти, что он знал, вышло на свет Божий. И все же, если бы я там, наверху распоряжался, я бы сделал, чтобы и Борису хоть за несколько дней до кончины стало известно, что его «Пятьдесят восьмая» не погибла. Но это, Анечка, так, юношеский максимализм.

Не меньше, чем за Надю, я был рад и за Ирину. Нежданно-негаданно она получила огромный очерк о своем отце, написанный любимым учеником, рядом изложение его лагерных богословских работ, вероятно, сохранились и сами работы. В общем, Ирину тоже не обделили. Но мою радость и сравнивать глупо с той пляской, что устроил Кротов, едва архивариус достал из баула папку с рукописью Моршанского. Безусловно, Кротов – человек экспансивный, громогласный, по-моему, его в любом помещении было бы много, а здесь, в крохотной сторожке, он нас буквально по стенке размазал и в щели загнал. Он прыгал, принимался танцевать, подхватывая то одного, то другого, ведь «Святая Троица» – главная работа Серегина – и была в бутыли. В Инангу теперь можно было не ехать. Он объяснял нам, что раз приложение составляет почти семьдесят страниц, важного Борис упустить не мог, наверное, лишь убрал второстепенные детали да цитаты.