О следующей серегинской работе, она называется «Голгофа», я еще до Моршанского слышал от Кротова. Он рассказывал, что «Голгофа» широко ходила по лагерю и многими считалась еретической, а то и кощунственной: именно из-за нее православные клирики отказались исповедать умиравшего Серегина. В «Голгофе» среди прочих и вправду есть мысль, лежащая далеко от канона. Серегин считал, что тогда в Палестине Христос искупил первородный грех человека и той жизнью, какой Он, Бог, жил на земле – бесконечным смирением, добротой, тем, что народ, к которому Он был послан, Его не принял, Крестной мукой, но также и признав, что мир, созданный Всевышним, несовершенен. Сотворенный в первые семь дней, сам по себе он не имел изъянов, был хорош, однако, когда в него попал человек со своим грехом, со своим горем, бедами, выяснилось, что спастись в нем почти немыслимо. Слишком он сложен.

В нем, будто в Критском лабиринте, оказались тысячи тысяч всяких закоулков, всяких дыр и щелей, куда пряталось зло, да и без тайников зло быстро научилось маскироваться под добро, научилось срастаться с ним, так что уже и не разберешь, где кончается одно и начинается другое. Не поймешь, как их разделить. Зло ловко объясняло человеку, что без него, зла, не было бы и добра, и человек, который тяжко жил и тяжко – с раннего утра до ночи – работал, как и заповедал Господь, в поте лица добывая свой хлеб, жена которого тоже, как заповедал Господь, в муках рожала, человек, чей век был короток и полон болезней, не находился, что ответить, что возразить, – и отступал. То есть Христос тогда на кресте не просто искупил человеческий грех, но и часть его взял на Себя, Себя Самого признал в нем виновным.

К сожалению, продолжал Серегин, из этого не вышло ничего хорошего. Иначе не было бы моря крови, пролитой человеческим родом уже после Рождества. Конечно, есть немало людей, старающихся, по слову Христа, в меру своих слабых сил творить добро, приносить ближним поменьше зла, – но большинство выбрало другую дорогу. В попытке Христа спасти нас они увидели шанс свалить на Господа все зло мира, выторговать для себя полную и вечную индульгенцию. Принялись доказывать, что грех Бога перед человеком огромен. Созданный Им мир так плох, что сам и порождает зло. Человек не более чем жертва. Грех его, если он и есть, неволен, и уже по одному этому мы должны быть оправданы, до последнего спасены.

Аня, милая, здравствуй. Архив отца, конечно, не в лучшем состоянии, и когда мы его разберем, хотя бы поймем, что и где, один Бог ведает. Его бумаги перемешаны с мамиными (моей мамы), почему – до сих пор не понимаю. Но, в общем, мы вчетвером продвигаемся, каждый день находим что-то любопытное. Например, вчера Кротову попалось замечательное письмо Халюпина – селекционера и толстовца (им занимался отец), который на Алтае вывел саженец Древа познания добра и зла. Халюпин, напомню, был с Колей и на Ходынке. Про его фонд в Ботаническом саду я тебе уже писал, теперь же нашлось и вот это письмо.

Похоже, у Халюпина в ВАСХНИЛ и даже в ЦК партии были покровители – не исключаю, что из тех, кто вывел в люди Лысенко. Так что рано или поздно он бы на свой райский Хэнань попал, если бы всякий раз сам не рубил под собой сук. Во-первых, сколько бы консультанты ни намекали, так и не удосужился объяснить, зачем Древо познания нужно нашей стране. Хотя бы написал, что в его плодах много витаминов, уверен – хватило бы. Но Халюпин даже на прямые вопросы о пользе отвечал помесью из снов (они напоминают те, что Иосиф разгадывал фараону) и видений Иоанна Богослова. Не мудрено, что командировки в Китай срывались.

Отец его письма читал; он, правда, без цитат, упоминает о них в дневнике, и вот теперь Кротов нашел ксерокопию одного такого послания. Письмо огромное, почти на пятнадцать страниц. Есть ли другие, не знаю; пока посылаю это. Кстати, обрати внимание, сколько и здесь от Коли.

«По-видимому, Алтай. Обширный, пологий холм, каких сотни по среднему течению Чарыша. На макушке одно-единственное деревце. Оно невысокое и аккуратное, будто подстрижено. В субтропиках на деревьях большие яркие цветы появляются еще до листьев, прямо на голых ветках, нечто похожее и тут. Правда, крохотные листочки, этакая зеленая рябь уже проклюнулась, но деревце прозрачно и кажется сетью, вместо же цветов – сочные нежно-розовые плоды, которые так и тянет сорвать. Они все забивают, в сущности, только их и видишь.

Внизу у подножия холма быстрая мелкая речушка, где перекаты, а их немало, даже отсюда, издалека, блестящая на солнце вода слепит. Названия ее я не знаю, но наверняка это один из притоков Чарыша. От речушки, едва кончится прибрежный песок, начинается холм. Обычное алтайское разнотравье, однако то ли зима была малоснежной, или, несмотря на жару, лето пока не устоялось, сама трава невысока, чуть выше щиколотки, зато море цветов. Особенно много маков – красных, желтых, фиолетовых – и от того все ярко, празднично. Прямо трудно удержаться – тянет бегать, прыгать, кататься по этому лугу и обязательно что-то весело кричать. Если же допечет солнце, можно окунуться в ледяную воду, речка рядом. В общем, благодать, не придумаешь, что бы еще попросить.

На холме тысячи людей, но они не толпятся, не суетятся, наоборот, чинно взявшись за руки, водят хороводы. Смотреть на них тоже очень приятно. В хороводах вперемешку – девочки, мальчики, взрослые мужчины и женщины. На мальчиках голубые матроски и белые трусики, у девочек, наоборот, белые на пуговках блузки и синие юбочки; те же цвета – синее и белое – у взрослых. Похоже на праздник Первого мая где-нибудь в Закавказье или, например, в Молдавии, словом, где май – уже лето.

Танцующие кольцами опоясывают весь холм. Внизу, у подножия, в хороводных лентах, если их, конечно, разорвать и вытянуть в длину, будет не меньше нескольких километров, но чем выше и ближе к макушке, к деревцу, они все короче. Люди водят хороводы навстречу друг другу, то есть через один. Если, например, первая цепь, танцуя, идет справа налево, следующая, наоборот, слева направо.

Иногда хороводы, особенно внизу, где ленты длинные, рвутся на части, каждая тут же образует свой круг, но скоро сам собой восстанавливается прежний, большой.

Я не сразу обратил внимание, что люди в хороводах, когда они не держат соседей, не переставая танцевать, делают руками какие-то странные пассы. Будто они немые и так, руками, хотят что-то сказать, объяснить. «Хотят», конечно, неправильное слово, им необходимо, им обязательно нужно, чтобы их услышали, и они отчаянно боятся, что не только язык, руки их тоже немы. Я слежу за этими движениями. Я знаю, что они обращаются не ко мне, и все равно пытаюсь угадать, ухватить смысл, иногда мне кажется, что вот-вот разберу; но чего-то не хватает.

Сейчас я вижу, что в том, что они надеялись сказать, не было ничего сложного, просто я себе не верил. Чересчур мало это вязалось с благодатью летнего дня, с цветущим лугом. Мешало и другое: я видел, что они ждут кого-то и пока лишь тренируются, репетируют.

Давно минул полдень – самые жаркие часы – и оттого, что вчера прошла гроза, лило всю ночь, становится влажно, душно. Люди на холме по-прежнему слева направо и справа налево водят хороводы и по-прежнему время от времени что-то пытаются сказать своими руками. Но утренней страсти нет, они явно устали. Солнце еще высоко, когда на берегу реки появляется странная пара – мужчина и женщина. Они медленно бредут в сторону холма. Видно, что пара издалека, но откуда взялась, кто знает – то ли перешла вброд, то ли так и шла по нашему берегу. Заметил я ее поздно, уже в метрах двухстах от ближайшего хоровода.