Он долго плескался под душем. Помыл редеющие волосы. Закончив, он вышел из-за занавески в промозглый холод ванной комнаты, где по-прежнему было раскрыто окно, через которое в дом проникали последние минуты утреннего воздуха.

Спустившись вниз, Уэбберли обнаружил, что Фрэнсис выполняет свое обещание. На столе все было подготовлено для завтрака, в кухне плавали ароматы жареной свинины, у плиты сидел Альфи и с вожделением следил за тем, как Фрэнсис снимает со сковороды ломтики бекона. Стол, однако, был накрыт только на одну персону.

— Ты не будешь завтракать? — спросил Уэбберли жену.

— Я живу, чтобы служить тебе. — Она указала на сковородку. — Одно твое слово, и я приступлю к яйцам. Когда ты будешь к ним готов. В любом виде, каком только захочешь. Все как ты захочешь.

— Ты серьезно, Фрэн?

Он сел на свое обычное место за столом.

— Омлет, глазунья, яйцо-пашот, — провозгласила она. — Или даже с пряностями, если пожелаешь.

— Если пожелаю, — повторил он.

Есть ему не хотелось, но он быстро побросал еду в рот. Он жевал и глотал, не ощущая вкуса. Только кислота апельсинового сока проделала путь от его языка до мозга.

Фрэнсис безостановочно щебетала. Что он думает о весе Рэнди? Ей было бы крайне неприятно говорить об этом с дочерью, но не кажется ли ему, что она чуть полновата для девушки своего возраста? А как насчет ее недавней затеи — отправиться на год в Турцию? Не куда-нибудь, а в Турцию. Она вечно придумывает то одно, то другое, и не стоит принимать близко к сердцу проект, который так и останется проектом, но девушка ее возраста, в одиночку, в Турцию… Это неразумно, небезопасно, нехорошо, Малькольм. В прошлом месяце она говорила о том, чтобы поехать в Австралию, что тоже не подарок… в такую даль от дома, от семьи. Но это? Нет. Нужно отговорить ее. А Хелен Линли, как прелестно она выглядела на их юбилее, правда? Она принадлежит к тем женщинам, которые могут носить все. Само собой, дело и в том, сколько стоит ее одежда. Покупай все французское, и будешь выглядеть как… как графиня, одним словом. А Хелен может позволить себе покупать все французское, Малькольм, никто ведь не следит за тем, у кого она одевается. Не то что наша бедная старушка королева, она-то, если судить по ее виду, вынуждена одеваться у какого-то местного драпировщика. Одежда так много значит для женщины, правда?

Болтовня, болтовня, болтовня. Она заполняла молчание, которое в ином случае могло спровоцировать разговор, слишком болезненный для обоих. И кроме того, она маскировала отсутствие теплоты и близости, создавала образ любящей супружеской пары за совместным завтраком.

Уэбберли резко отодвинул стул. Проведя салфеткой по губам, он скомандовал:

— Альфи, вставай! Идем гулять.

По дороге он схватил с крючка поводок, протащил заспанного Альфи через гостиную и вышел на улицу.

Стоило псу выйти на воздух, как он тут же взбодрился: забил хвостом, навострил уши, разом пришел в боевую готовность и, шагая вслед за хозяином по тротуару, бдительно поглядывал по сторонам — не покажутся ли где-нибудь его заклятые враги кошки. У дороги Альфи, как положено, послушно сел. Здесь, на Стамфорд-Брук-роуд, движение в зависимости от времени суток могло быть весьма плотным, и даже белая «зебра» не гарантировала, что водитель заметит пешехода.

Они перешли дорогу и двинулись к парку.

Ночной дождь напитал парк влагой. Трава отяжелела и гнулась к земле, с веток деревьев капало, а скамьи вдоль дорожек блестели от покрывающей их водяной пленки. Но для Уэбберли все это не имело значения. Он не собирался сидеть под деревьями и не питал ни малейшего интереса к состоянию газонов, по которым Альфи принялся гоняться, как только хозяин спустил его с поводка. Уэбберли сразу направил свои шаги к дорожке, которая проведет его по периметру парка. Он шагал быстро и целеустремленно, под его ногами похрустывал гравий, но, пока тело его находилось в районе Стамфорд-Брук, в котором он прожил уже более двадцати лет, его мысли унеслись в Хенли-он-Темз.

Этим утром он сумел дотянуть до прогулки с собакой, ни разу не подумав о Юджинии Дэвис. Уэбберли счел это почти чудом. В предыдущие двадцать четыре часа она не оставляла его ни на миг. Он еще не получал известий от Эрика Лича и не видел в Скотленд-Ярде Томми. То, что к делу привлекли Уинстона Нкату, Уэбберли счел признаком прогресса, но ему хотелось бы знать, какого именно прогресса, потому что знать что-нибудь — хоть что-нибудь — было лучше, чем вновь остаться один на один с картинами давно забытого прошлого.

Но, не имея связи со своими сотрудниками, Уэбберли был беззащитен перед пробудившимся прошлым. Лишенный защиты тесного, закупоренного дома и безумолчной болтовни Фрэнсис, он ничего не мог поделать с мысленными образами, образами столь далекими, что они стали фрагментами, кусочками головоломки, которую он так и не смог сложить.

Тогда было лето. Недавно закончились парусные гонки. Они с Юджинией катались на лодке но вяло текущей реке.

Ее брак был не первым из браков, которые не пережили ужаса насильственной смерти одного из членов семьи. И он не стал последним из тех, что треснули под весом следствия и суда, а потом и вовсе рассыпались на кусочки под бременем вины, сопутствующей потере ребенка от рук человека, которому родители ошибочно доверили его жизнь. Но для Уэбберли распад этого брака значил гораздо больше. Причину этого он признал лишь многие месяцы спустя.

После суда желтая пресса набросилась на Юджинию с той же жадностью, с какой выпытывала малейшие подробности о жизни Кати Вольф. И если Вольф стала воплощением всех чудовищ от Менгеле до Гиммлера, ответственная в глазах общественности за все злодеяния немецкого фашизма, то Юджиния стала для всех равнодушной матерью: каждый день она покидала детей, уходя на работу, а для ухода за ребенком, который с рождения был инвалидом, она наняла необученную няню, не знавшую английского языка и английской жизни. Если Катю Вольф журналисты всячески поносили — и заслуженно, учитывая содеянное ею, — то Юджинию они пригвоздили к позорному столбу.

Она принимала общественное негодование как должное. «Я виновата, — говорила она. — Это наименьшее из того, что я заслуживаю». Она говорила это с немногословным достоинством, без надежды или желания, чтобы ей возражали. «Я просто хочу, чтобы это кончилось», — говорила она.

Уэбберли увидел ее снова через два года после суда, совершенно случайно, на Паддингтонском вокзале. Он ехал на конференцию в Эксетер. Она сказала, что приехала на встречу с кем-то. С кем — не назвала.

— Приехала? — переспросил он. — Значит, вы теперь живете в другом месте? За городом? Для вашего мальчика это весьма полезно, наверное.

Оказывается, нет, они не переехали за город. Переехала она одна.

Он сказал:

— О, простите. Сожалею.

Юджиния ответила:

— Спасибо, инспектор Уэбберли.

— Малькольм. Прошу вас, просто Малькольм.