— Ты сделал из меня мерзкую дуру, — сказала девчонка.

Меньше всего на свете Треслав хотел сделать из нее мерзкую дуру. Он успел уже влюбиться в эту девчонку, пока рисовал ее портрет. Но он дал волю кисти, а уж та без его ведома постаралась изобразить красную блямбу носа, огромный белый рот и всю прочую мерзость.

— Ты меня подло оскорбил и унизил! — вопила девчонка и сморкалась в свою ночнушку.

Тушь размазывалась по ее лицу, смешиваясь с румянами и пудрой, в результате чего она стала выглядеть еще страшнее, чем ее портрет, намалеванный Треславом. Она это поняла и в результате закатила форменную истерику.

Треслав оглянулся на Финклера в поисках поддержки. Но Финклер покачал головой с таким видом, словно его терпение и без того уже подверглось чересчур жестоким испытаниям и ему, то есть терпению, настал предел. Он еще крепче прижал к груди свою девицу, как будто оберегая ее от омерзительного зрелища, каковое представлял собой Треслав.

— Вали отсюда! — повторил хозяин.

Треслав очень долго не мог оправиться после того инцидента. Он чувствовал себя заклейменным как человек, не способный нормально общаться с другими людьми, особенно с женщинами. Впоследствии он с большой осторожностью принимал приглашения на вечеринки. И всегда испуганно вздрагивал — как иные вздрагивают при виде пауков, — когда видел набор красок или людей, развлечения ради рисующих друг друга.

Разумеется, ему приходило в голову, что женщина, напавшая на него у витрины Гивье, могла быть той самой девчонкой, чье лицо он так бездарно намалевал. Ему много чего приходило в голову по этому поводу. Но если нападавшей была та самая девчонка, она должна была сильно измениться с годами — как внешне, так и характером.

Сложно было представить, чтобы она четверть века вынашивала обиду и отслеживала перемещения Треслава по лондонским улицам. Однако реакция человека на тяжелую психическую травму непредсказуема. Вдруг он этим дурацким портретом превратил бездумно-радостную девчонку в мстительное и злобное чудовище?

Приобщаясь к миру финклеров, он перестал вспоминать эту историю. Что было, то прошло. Но инцидент с намалеванным лицом неожиданно напомнил о себе, когда Хепзиба затащила его на день рождения кого-то из ее родственников. Обычно дети в этих семьях обращали мало внимания на Треслава, но так случилось, что одна маленькая девочка — какая-то седьмая вода на киселе относительно Хепзибы — вдруг им заинтересовалась.

— Ты муж Хепзибы? — спросила она.

— Ну, так сказать, — ответил он.

— Так сказать, «да» или, так сказать, «нет»?

Треслав не умел разговаривать с детьми. Каждый раз возникала проблема, как к ним обращаться: притворяясь таким же маленьким или притворяясь глубоким старцем. В данном случае, поскольку эта финклерская девочка предположительно была умна не по годам, он выбрал «старческий вариант».

— Так сказать, и да и нет. Я ее муж перед Богом, но не перед людьми.

— А мой папа говорит, что Бога нет, — сказала девочка.

Треслав окончательно растерялся.

— Что ж, на нет и суда нет, — только и смог сказать он.

— Ты забавный, — сказала маленькая девочка.

Она с ним чуть ли не флиртовала. Впечатление преждевременной зрелости усиливалось из-за ее одежды вполне взрослого покроя. Он еще ранее отметил эту особенность: финклерские мамы наряжали своих совсем маленьких дочерей, как взрослых, словно они были уже девицами на выданье.

— В каком смысле забавный? — спросил он.

— Забавный в другом смысле.

— Понятно, — сказал он, ничего не поняв.

Может, под словом «другой» подразумевалось, что он не финклер? То есть это было очевидно даже для ребенка?

В этот момент к ним приблизилась Хепзиба с детским набором красок.

— Вы двое, похоже, неплохо поладили, — сказала она.

— Она сразу поняла, что я не unserer, — шепотом сказал ей Треслав. — Она увидела во мне anderer. Жуткая проницательность для ее возраста.

Словом unserer — «один из нас» — в семье Хепзибы было принято называть евреев, тогда как anderer означал «одного из них». Чужака. Врага. Джулиана Треслава.

— Глупости, — так же шепотом ответила Хепзиба.

— Чего вы там шепчетесь? — спросила девочка. — Папа говорит, что шептаться неприлично.

«Ну да, шептаться неприлично, — подумал Треслав, — зато прилично в семь лет быть отпетой атеисткой».

— Да, я знаю, — сказала Хепзиба. — А сейчас, если ты попросишь Джулиана хорошенько, он нарисует твой портрет.

— Джулиан Хорошенько, — обратилась к нему девочка, веселясь собственной шутке, — ты нарисуешь мой портрет?

— Нет, — сказал Треслав.

Девочка разинула рот от изумления.

— Джулиан! — упрекнула его Хепзиба.

— Я не могу.

— Почему ты не можешь?

— Не могу, и все тут.

— Это потому, что она не признала тебя unserer?

— Не говори ерунды. Просто я не рисую лица.

— Сделай исключение ради меня. Смотри, как она расстроилась.

— Мне очень жаль, если ты расстроилась, — сказал Треслав маленькой девочке. — Зато это поможет тебе привыкнуть к мысли, что мы не всегда получаем желаемое.

— Джулиан, — сказала Хепзиба, — это всего лишь портрет. Она же не просит купить ей новый дом.

— Она вообще ничего не просила. Это была твоя просьба.

— Так, значит, это мне ты хочешь преподать урок про получение желаемого?

— Я никому не преподаю никакие уроки. Я просто не рисую портреты.

— Даже если твой отказ огорчит сразу двух прекрасных дам?

— Только без жеманства, Хеп.

— А ты не упрямься. Нарисуй ее мордашку, всего-то дел.

— Сколько раз я должен повторять «нет»? Я не рисую лица, и точка.

За сим он ускользнул из комнаты и сразу же покинул дом, не попрощавшись с хозяевами, что было расценено Хепзибой как глупый каприз, недостойный мужчины. Через несколько часов она вернулась домой и застала его лежащим в постели, лицом к стене.

Хепзиба не любила и не допускала долгие паузы.

— И что все это значит? — с порога спросила она.

— Это значит, что я не рисую лица.

Насколько она поняла, под этим подразумевалось: «Я не член твоей семьи».

— Отлично, — сказала она. — Тогда, может быть, ты перестанешь фантазировать про то, какие мы все расчудесные?

Насколько он понял, слово «мы» подразумевало финклеров.

Он не обещал, что перестанет фантазировать. И не стал рассказывать про давний инцидент с намалеванным лицом. Однако с него уже было довольно всех этих детей, вечеринок, портретов, семей и финклеров.