– Да.

– Только он?

– Да.

– Не Лео.

– Не Лео. Это был Конрад. Конрад изнасиловал меня.

Мама долго молчит. Я чувствую в темноте, как из нее вытекает энергия и она тускнеет. Вздыхает под опустившейся над ней тяжестью.

– Прости, что позволяла тебе винить Лео.

– Лео бросил меня. Наш ребенок умер.

Я вижу по ее лицу, что она готовится к худшему, когда задает следующий вопрос:

– А то, что Конрад утонул?

– Его сбило гиком за борт.

Ее облегчение ощущается почти физически, и я жалею, что не могу остановиться на этом.

– Но мы оба знали, что он плохо плавает. Мы не бросили ему спасательный круг.

– Мы… – На ее лице мелькает замешательство. – Ах да, с тобой же был Джонас. Я и забыла.

– Он все знал, – говорю я. – Он единственный.

Она кивает.

– Вы были неразлучны. Он был так влюблен в тебя. Мне кажется, ты разбила ему сердце, когда вышла за Питера.

– Так и было.

У меня перед глазами стоит Джонас. Не мужчина, которого я любила и хотела до боли сегодня, а маленький зеленоглазый и темноволосый мальчик, лежавший рядом со мной в лесу на ложе из бархатного мха. Я еще его не знаю. Но мы лежим у родника, двое незнакомцев с одним сердцем.

– Я тоже его любила.

Мама не самый сентиментальный человек, но она обнимает меня, кладет мою голову себе на шею и гладит по волосам, как делала, когда я была маленькой. И я чувствую, как тысяча лет горечи, желчи и грязи вытекают из моих вен, мышц и жил в карман на ее подоле.

– Прости, мама. Я хотела быть хорошей.

– Нет, – говорит она. – Это я впустила Конрада на порог. – С тяжелым стоном она поднимается с дивана. – Мои кости уже не те. Приму «Маалокс» и пойду на боковую.

Проходя мимо стола, она забирает тарелки детей из-под мороженого и ставит их в раковину, звеня ложками.

– Подождет до утра.

Она останавливается у затянутой сеткой двери со странным выражением на лице, как будто пробует что-то, переваривает, пытаясь решить, хорошо ли это. Когда она наконец решается нарушить тишину, ее голос звучит твердо, как всегда, когда она дает мне серьезный совет:

– Бывают купания, о которых жалеешь, Элинор. Проблема в том, что ты никогда не знаешь, пока не зайдешь в воду. Не засиживайся допоздна. И не забудь закрыть слуховое окно. Передавали, будет сильный дождь.

Я жду, когда хлопнет дверь ее домика, после чего иду вслед за ней по тропе. Вокруг лунный свет. Дождь, который мы так ждали, наконец на подходе. Я чувствую это в напряженном воздухе, нетерпеливом небе. Возле нашего с Анной старого домика, где сейчас спят мои дети, я останавливаюсь. Свет выключен, и даже тусклое сияние компьютера Джека потухло. Я вслушиваюсь в тишину, представляя, что слышу их мягкое, ничем не встревоженное дыхание. Никаких демонов, никаких чудовищ. Если бы я могла защитить их от любого ужаса, любой утраты, любой сердечной боли, я бы так и сделала.

Из центра пруда ко мне тянется полоса лунного света, становясь все шире по мере приближения. Я пролезаю сквозь кусты к берегу. Вода убыла. На мокром песчаном берегу еноты оставили цепочку следов с острыми коготками. Я снимаю всю одежду, вешаю платье на ветку дерева и, нагая, захожу в шелковистую воду, обсидиановую гладь пруда, под кваканье лягушек и шепот мотыльков. Чувствую молекулы Джонаса, оставшиеся после него в воде. Зачерпываю ее ладонями, подношу ко рту и пью его. Вдалеке небо прорезает молния.

Я останавливаюсь на тропе у нашего домика и считаю секунды, слушая далекие раскаты грома, глядя, как неоновая вспышка тускнеет, как снова воцаряется темнота. Все мое тело будто испускает вздох – облегчения и сожаления. Но по поводу какого купания? Я поднимаюсь по ступенькам в домик, зная ответ. И того, и другого. Обоих.

Питер все еще пребывает в глубоком удовлетворенном сне. Я снимаю крючок на слуховом окне и мягко опускаю его на место. Залезаю в кровать к Питеру, обнимаю его, прижимаюсь к нему, чувствуя привычное тепло его тела, слушая его успокаивающее дыхание, и жду, когда гроза наконец дойдет до нас с моря.

04:00

В четыре утра, когда поднимается ветер, меня будит дребезжащая на петлях дверь. Сосны снаружи легли почти горизонтально, их ветви гневно завывают. Я встаю с кровати и иду к двери. Пляжное полотенце улетело с веревки и приземлилось на крыше маминого домика. Птицы крутятся в грозовом небе, словно опавшие листья, беспомощно несомые ветром в неослабевающем круговом потоке. Корольки, зяблики, жаворонки – летящие по небу, но не по своей воле. Я смотрю на них в предутреннем свете, похожем на тот, что бывает во сне. В нескольких сантиметрах от сетки на двери бьется колибри с красным горлышком, сражается с воздухом, стрекоча переливающимися крыльями, которые хлопают так быстро, что кажутся невидимыми. Она летит задом наперед. Ее не толкает ветер: она сама намеренно, с лихорадочной решимостью пытается добраться до укрытия в ветвях цветущей белой клетры у нашего домика. Ее крылья на миниатюрных косточках рисуют цифру восемь – знак бесконечности.

Я зову Питера.

– Эй, проснись.

Он шевелится, но не просыпается.

– Питер, – зову я громче. – Вставай. Я хочу, чтобы ты это увидел.

Но он спит мертвым сном.

Я подхожу к кровати с его стороны и толкаю его.

– Что? – говорит он хриплым ото сна голосом. – Боже. Который час?

– Не знаю. Рано. Но просыпайся Ты должен это увидеть. Там какое-то безумие, настоящий водоворот из птиц.

– Еще ночь.

– Мне кажется, мы в глазу бури.

– Тогда не было бы никакого ветра, только затхлый воздух. Просто надвигается сильная гроза. Не о чем беспокоиться. Отвали и дай мне поспать, – мило ворчит он.

Как-то днем, спустя несколько лет после рождения Мэдди и Финна, когда наши жизни давно уже заиграли другую мелодию, мы с Джонасом гуляли по лесу и проходили мимо увитого жимолостью дуба. Возле него было штук сто колибри, пьющих цветочный нектар своими тонкими, как иглы, клювами.

– Колибри – единственные птицы, которые умеют летать задом наперед, – сказал Джонас. – Меня всегда поражал этот факт. Они летают прямо и задом наперед с одинаковой скоростью. Почти пятьдесят километров в час.

– Если бы я могла полететь задом наперед, я бы это сделала, – сказала я. К безопасности ветвей, к тому времени, когда мое сердце билось в его присутствии со скоростью колибри, тысяча двести ударов в секунду.

И он, как всегда, ответил:

– Я знаю.

06:30

Когда я снова просыпаюсь, ливень уже закончился. Вода собралась в лужах возле нашей кровати, намочила книги, которые я собиралась прочитать. Питеру снятся сны. Я могу это определить по тому, как вздрагивают его веки, по частоте его хриплого дыхания. Я убираю волосы у него с лица, целую в щеку, в лоб.