Процессия направилась в глубь коридора, который вел к камерам, где были заключены женщины. Все было готово для того, чтобы каждый, кто попал в Черный Дом в день побега, услышал приговор из уст членов святого суда. Мария Помар упала без чувств на руки к Беатриу, когда фискал сообщил, что ее как еретичку и иудейку приговорили к высшему наказанию. Сару Благоуханную как бесноватую визионерку тоже ждал костер. Хромоножке никакого приговора не вынесли, ее дело не было завершено. Она плакала, кричала, молила о снисхождении к соседкам по камере. На сей раз ее мольбы оказались напрасными.

Марии Агило, как и ее будущей невестке, не удалось избежать смертного приговора, но поскольку она, как и Мария, раскаялась, ее сожгут уже казненной. Айна Дурья Башка получила прощение в виде пожизненного заключения и обязательного ношения санбенито. Святой суд учел ее желание содействовать следствию, а также ее ненависть к Вальсу, который, по ее словам, угрозами заставил ее сесть на корабль. Точно так же она поливала грязью и своего отца, обвиняя его во всех несчастьях их семейства. Святой суд постановил включить Дурью Башку в список тех, чье тело должны эксгумировать и сжечь во время первого же ауто. К нему присовокуплялись останки Рафела Таронжи, злобного упрямца, умершего под пыткой. Его сестра, Изабел Таронжи, признанная вероотступницей и иудейкой, упорствующей в своем заблуждении, будет предана правосудию Божьему и сожжена живьем, если только не признает свои ошибки, что позволит, по милосерднейшему правилу, сжечь ее после казни. Китерии повезло больше, чем Изабел, ибо ее, как и Айну Сегура, сестру тетушки Толстухи, приговорили к пятнадцати годам тюрьмы: ее раскаяние заставило святой суд смягчить наказание. Полония, старая служанка Шрама, Айна Фустер и тетушка Толстуха, хотя и покаялись в своем грехе и всячески пытались доказать приверженность новой вере, были приговорены к пожизненному заключению: их застарелые грехи особенно оскорбляли нашего Господа Бога, высшего инквизитора и судию проступков человеческих. После смерти тела их также должны быть преданы огню.

В камеры, которые отвели мужчинам, святая процессия прибыла полчаса спустя, в том же порядке и с теми же церемониями. Несколько священников, правда, уже получили приказ сурово наставлять несчастных женщин и бдительно следить за ними. Рафел Онофре был первым из мужчин, кому объявили смертный приговор. Услышав его, он закричал. Тюремщику пришлось надеть на него наручники, поскольку он изо всех сил оттолкнул нотариуса и ударил служителя инквизиции. С братьями Дурья Башка обошлись менее сурово. Они тоже свидетельствовали против отца, который хотел сделать им обрезание, но успел сделать лишь несколько надрезов, потому что они стали отбиваться. Они не разделяли веры своего отца. Обоих приговорили к каторжным работам на галерах. Жузеп Вальерьола, вторично оказавшийся в Черном Доме, был приговорен к сожжению на костре. А его родственник, портной Щим Вальерьола, получил двадцать лет тюрьмы. Его осудили менее строго из-за ненависти к раввину – портной считал именно его виновником всеобщих бед и собственного несчастья в том числе. Щим Вальерьола уверял, будто Вальс занял у него денег на закупку и ввоз зерна на Майорку, пообещав большие прибыли, а сам потратил их, чтобы нанять судно для этого проклятого побега. Пере Онофре Марти по прозвищу Акула хотя и заявил, едва представ перед святым судом, что признает новый закон Христов истинным, и покаялся в своих ошибках, прежде чем его об этом попросили, все же был, как и Консул с двумя сыновьями, отправлен на костер. То же ждало и Микела Боннина.

Камера Вальса была самой мрачной из всех и находилась в стороне от остальных. Главный инквизитор оставил за собой право лично объявить приговор Габриелу Вальсу. «Рассмотрев дело подсудимого и исследовав его совместно с искушенными в мудрых писаниях и науках учеными мужами, святой суд постановил, что, поелику преступления оного подсудимого являются особо тяжкими и особо низменными, должен он в ближайший вторник быть предан правосудию Божьему и сожжен на костре». Вальс выслушал приговор. Ни один мускул на его лице не дрогнул.

Только маленькие дети, которые по закону не могли содержаться в тюрьме, были отпущены на волю. Они вышли из Черного Дома бедными сиротами. Судьба их близких должна была послужить им горьким уроком. Теперь они могли себя с полным правом считать незаконнорожденными беспомощными младенцами.

X

Он только что высадился в Порто Пи и направился по дороге, ведущей к Воротам Святой Каталины. Проходя около рощи замка Бельвер, он с интересом стал наблюдать за тем, как многочисленные отряды лесничих и дровосеков собирают сухую листву у подножья горы и складывают вязанки недавно срубленных веток. Все они работали с воодушевлением, как будто их наняли за хорошую плату. Ими руководил надсмотрщик, подававший команды громким криком. Он не мог толком разобрать, что именно кричал надсмотрщик, однако ему показалось, что тот подбадривал работавших. Если б он не спешил, то непременно подошел бы к этим людям, чтобы спросить, ради чего они так хлопочут. Еще стоя на палубе корабля, заходившего во внутреннюю гавань, он заметил желтоватую пролысину среди сосен, спускавшихся вниз от Бельвера к дороге, которая вела из порта в Сьютат. Но все же он предпочел не терять ни минуты. Ему хотелось добраться до места как можно скорее. Если бы попалась по пути какая-нибудь повозка или экипаж со свободным местом, он бы остановил кучера и попросил довезти его до стен города. Он трепещет от одной только мысли, что опоздал, что проделал путь впустую, что не сможет выполнить поручение сеньоры, что рисковал зря. Он делает кучерам знак остановиться, но так и не слышит, чтобы кто-нибудь крикнул лошадям «тпру-у!» Возможно, их смущает его вид, его одежда, выдающие в нем чужака, а возможно – его быстрый шаг. «Тот, кто бежит, убегает не от добра. Бог его знает, не хочет ли он скрыться, совершив какое-нибудь злодеяние!» Должно быть, так, думает он, рассуждают встречные, привыкшие передвигаться не спеша и все делать размеренно, как будто им с лихвой отпущено времени. Он широко шагает среди крестьян, которые небольшими ватагами тоже продвигаются в сторону Сьютат. Они идут гурьбой, ведут детей и стариков, без умолку болтают и, кажется, настроены по-праздничному. Войдя в город, он видит повсюду еще больше народу. Он удивлен, что такое оживление царит в понедельник, ведь, насколько ему известно, в этот день не устраивают ни ярмарок, ни большого торга. И никакого торжества вроде не было объявлено. Год и четыре месяца назад, когда он впервые прибыл на Майорку, такое бурное веселье на улицах не царило. Нет, это не может быть добрым знаком, думает он. Это скорее наводит на мысль, что беда надвигается и что он и в самом деле приехал слишком поздно. Он все же не решается никого расспрашивать. Быть может, все эти крестьяне нахлынули в город на торжества по случаю назначения нового наместника короля, который, как ему рассказали в Барселоне, прибыл совсем недавно. Хорошо бы так… Вскоре его примет кабальеро Себастья Палоу, и все страхи рассеются, он наконец-то узнает, что еще можно спасти дело, что еще не все потеряно. На подходах к церкви Святого Креста его окружают торговки рыбой, наперебой расхваливая свой товар: «Нежные сардины, свежая рыба со дна моря, прямо бьется! Превосходная султанка! Покупайте, юноша! Покупайте!»