Доктора, опасаясь последствий, нашли нужным прижечь небольшую ранку и на несколько дней не позволять принцу выходить из комнат. На другой день после этого происшествия великая княгиня послала меня узнать, как принц провел ночь.

Возвратившись, я встретил великую княгиню под руку с великим князем, готовым уже сойти к императрице; они остановились, и я начал говорить вперед приготовленную французскую фразу о спокойной ночи и о хорошем состоянии здоровья принца и, желая блеснуть своим французским выговором, начал картавить.

При первых моих словах: «Votre Altesse Impе́riale…»[301] – великий князь, смотря на меня и сделав комически серьезную мину, начал повторять за мной каждое слово, картавя еще больше моего. Великая княгиня захохотала, а я, краснея и конфузясь, старался скорее кончить.

К счастью, фраза не была длинна. После обеда, проводя великую княгиню и великого князя во флигель и ожидая приказаний, я стоял невеселый в приемной, когда великий князь, вышедши из комнаты великой княгини, подошел ко мне, поцеловал меня и сказал:

– Зачем ты картавишь? Это физический недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза никто тебя не примет; благодари Бога, что ты русский, а обезьянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку.

Потом, поцеловав меня еще один раз, отпустил до вечера. Этот урок остался мне памятен на всю жизнь.

Выдающаяся черта характера великого князя Николая была – любовь к правде и неодобрение всего поддельного, напускного. В то время император Александр Павлович был в апогее своей славы, величия и красоты. Он был идеалом совершенства.

Все им гордились, и все в нем нравилось; даже некоторая изысканная картинность его движений; сутуловатость и держание плеч вперед, мерный, твердый шаг, картинное отставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку; все это шло к нему, всем этим любовались.

Не только гвардейские генералы и офицеры старались перенять что-либо из манер императора, но даже в. к. Константин и Михаил поддавались общей моде и подражали Александру в походке и манерах. Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловато, не натурально, а у Константина Павловича даже утрировано, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович.

В то время великий князь Николай Павлович не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и от того казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности красоты, которая в императоре так невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камеях.

Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех как-то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица, так что многие находили великого князя Михаила красивее.

А веселость эта была увлекательна, это было проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу. В павловском придворном кружке он был иногда весел до шалости. Я помню, как в один летний день императрица, великий князь с супругою и камер-фрейлина Нелидова вышли на террасу павловского сада.

Великий князь шутил с Нелидовой, это была сухощавая, небольшая старушка, весьма умная, добрая, веселая. Вдруг великий князь берет ее на руки, как ребенка, несет в караульную будку, оставляет ее в ней и строгим голосом приказывает стоящему на часах гусару не выпускать арестантку.

Нелидова просит о прощении, императрица и великая княгиня смеются, а великий князь бросается снова к будке, выносит Нелидову и, опустив ее на то место, с которого взял, становится на колени и целует ее руки.

Императрица Мария Федоровна старалась разнообразить павловские вечера. При хорошей погоде ездили пить чай и ужинать в Розовой или Елисаветинский павильон или на ферму. Иногда, для забавы общества, приглашались проезжие фокусники с учеными обезьянами, собаками. Однажды пили чай в Розовом павильоне.

Явился итальянец во фраке, в башмаках с треугольной шляпой под мышкой и ввел в залу маленькую лошадку, которая кланялась, сгибая передние ноги, и выбивала копытом ответы на заданные вопросы о числе гостей, часов и проч. Вдруг лошадка подозрительно поднимает хвост и надувается.

Великий князь притворно грозно взглядывает на итальянца, а тот, сконфуженный, бросается к лошадке и подставляет свою новенькую треуголку, чтобы сберечь паркет залы Розового павильона. Фрейлины закрываются веерами, все смеются, а великий князь более всех.

В дурную погоду собирались в нижней зале дворца, с выходом в сад. Там иногда было литературное чтение; читали: Жуковский, Уваров, Плещеев; дамы занимались вышиванием, а великий князь читал карикатуры. Обыкновенно при начале чтения императрица отпускала нас, а если она забывала, то мы старались напомнить о нашем присутствии осторожным шарканьем ног.

Отпущенные, мы бежали в сад и в публике, которая толпилась у окон залы, отыскивали знакомых нам гусарских офицеров и возвращались только к началу ужина.

Но эти вечера были не часты и, кажется, немногие их любили. Чаще всего играли в фанты и в так называемые charades en action[302]. Шарады эти всегда придумывал великий князь и сам же исполнял их. Я помню шараду tapage[303], в которой я представлял второй слог, а при исполнении целого великий князь поднял такой шум, что императрица и великая княгиня, закрыв уши, вскричали: «Assez de tapage, assez»[304].

Другая шарада, вызвавшая всеобщий смех и одобрение, была «corpulence»[305], исполненная одним великим князем. Сперва он весьма искусно подражал звуку рожка, потом прошелся, делая гримасы и зажимая нос; потом явился с бильярдным кием, который держал как копье, наконец пришел обвязанный подушками и с трудом, как бы от тучности, передвигал ноги.

Шарады всегда исполнялись без всяких приготовлений, без всяких пособий. Можно было пользоваться только тем, что находилось в смежной бильярдной комнате. Так просты, так незатейливы были павловские вечера императрицы, а как веселы и оживлены были они!

Великий князь был очень воздержан в пище, он никогда не ужинал, но обыкновенно при проносе соленых огурцов пил ложки две огуречного рассола; сморкался он продолжительно и громко, и тогда императрица, обращаясь к великой княгине, обыкновенно говорила с улыбкою: «Unser grosser Trompeter fängt schon wieder an»[306].