Песня кончилась, а Силис все не мог открыть глаза. Дьоллох обиженно потыкал его пальчиком в бок:

– Ты, что ли, уснул?

– Нет… Но сон, кажется, видел, – улыбнулся Силис. – Спасибо, друг. Давно мое сердце так славно не тешилось пением. Однако пойду. Заждались дома меня.

Накинув доху, постоял у двери.

Собираясь натереть малышку сливками, Лахса подогревала ее у огня. Розовое тельце ребенка светилось издали, как пятно рассветного окна. К колену няньки прижался Атын, грызя жареную заячью ляжку, и одна из собак заботливо облизывала его чумазое личико. На шестке в куске бересты сушилась толченая древесная труха – присыпка от младенческих опрелостей, хорошо дубящая кожу. Над старой люлькой висел детский оберег – скукоженная медвежья подошва.

Дьоллох забрался с ногами в огромный котел и самозабвенно выскребал щепкой остатки пригоревшего мяса. Высунулся из-за краев и сообщил Силису:

– Я уже думаю песню про «что такое красиво». Когда ты опять придешь в гости, я тебе ее спою!

* * *

Ох сколько народу на строительство пришло! У Лахсы глаза оказались на мокром месте. Прослезилась от счастья, глупая, не ожидаючи такого наплыва помощников. Славно вышло всем миром-то.

Манихай не сидел сложа руки. Бегал-крутился, то лесины таскал, то намешивал залитую кипятком смесь для затирки стен – глину пополам с навозом, дресвой песочной и сенной трухой. Даже не охнул ни разу, хотя больная спина с непривычки большого труда едва пополам не переломилась. Насмелился выпросить у Тимира толику серебра.

– Зачем? – скроил удивленную мину кузнец, будто не знает.

– Земельку под столбами уважить.

– Всякой ерунде веришь, – засмеялся Тимир. Но все же не поленился, сгонял домой на коне, привез камешки светло-серого благородного крушеца.

– Держи. Если веришь, может, и сбудется.

Манихай кинул в столбовые ямины серебро со связками белого конского волоса, полил молоком и топленым маслом. Разбросал у коновязей и в углах двора мелко нарезанное мясо – принес духам дары.

Отосут хорошее благословение молвил. Главный-то жрец не явился. Кто-то сказал, что Сандал отправился с костоправом Абрыром на санном быке очищать окрестный лес от поваленных бурей деревьев.

– Как ребенка отдать – тут как тут, а как доброе дело спроворить – некогда ему, – обиделась Лахса.

Остов юрты – четыре толстых, гладко ошкуренных столба – встали комлями вниз по углам большого квадрата. В полукруглые гнезда столбов легли лицевая восточная и западная балки, а на их концы – южная и северная. Протянув матицу, жрецы сели на нее и устроили пир для домашних духов. Потом тесаные жерди на брусьях-подушках прильнули к балкам и матице, образуя крышу. Плотными рядами лесин поднялись наклонно воздвигнутые стены с отверстиями для нечетных окон. Тимир врубил оконные колоды с решетчатыми рамами, заполненными слюдяным камнем, – комарику не протиснуться. Силис подогнал косяк двери впритирку к бревнам восточной стены, навстречу восходящему солнцу. Глухой распоркой воткнулась понизу кряжистая брусовина порога. Манихаю осталось дверь коровьей шкурой обшить.

Пока одни мазали наружные стены, вторые трамбовали крышу, а третьи лепили камелек. В выжженное дупло очага залез юркий старец Кытанах. Набивая внутренние стенки жерла речной глиной, разговорчивый дед вещал гулко, как из бочки:

– Кто живет самый длинный человеческий век, у того отрастает новый зуб мудрости, что дарит знание сокровенных загадок жизни. К такому человеку вторая молодость приходит!

– А третья к тебе еще не пристает с ласками? Ну, такая застенчивая одноглазая красотка на одной ноге? – подтрунил старик Мохсогол, подбавляя в обмазку камелька простокваши для пущей гладкости.

Напарник не растерялся:

– Э-э, кто о чем, а этот все о бабах!

Юрта наполнилась смехом, словно упругими воздушными волнами.

– Хозяин, дрова принимай! – крикнули с улицы.

Манихай вышел и отшатнулся, упершись в огромный воз древесного лома и хвороста. Поодаль Сандал с Абрыром осклабили довольные лица, принялись швырять к поленнице стволины и охвостья горбылей. Десятки проворных рук тут же подхватывали лесной дром, рубили и складывали из нарубленных чурок окладистую трехрядку.

Глазам своим не поверил Манихай, когда увидел полностью сложенный новехонький дом в недавно пустом южном углу двора. Ни в подборе леса, ни в прочности мощных столбов, ни в высоте и ширине юрты нечего было менять и править. Все толково и складно, все одно к одному.

Ребятишки с Нюкэной пустились в пляс. Только Атына среди них не было – с утра унесли к соседям. Лахса, стоящая у коновязей с завернутой в одеяльце Илинэ на руках, не удержалась – расплакалась, не смогла путем поблагодарить людей. И Манихай не смог, комок застрял в горле. Должно, простыл, выпив намедни с устатку холодной воды из уличной кадки.

Силис пришел на выручку:

– Пусть мой друг Дьоллох новую песню споет.

И мальчик запел:

Светец, восхода вестник,

мне золотит ладони.

Слушая птичьи песни,

звонкий ручей умолк.

С ночи в траве высокой

тихие бродят кони,

реет по небу сокол,

мчит по опушке волк.

Он, как стрела в полете,

весь серебром искрится,

срежет на повороте —

ветру не перегнать!

А в облаках лениво

кружится сокол-птица…

Все это так красиво —

словом не передать!

Скоро проснется солнце,

сбросив поводья, глянет

в радостное оконце

и удивится вдруг:

«Дом здесь откуда взялся

новый в густой елани,

как он без ног поднялся,

сделался как без рук?

Есть где расположиться

справа мужскому люду,

женщинам и девицам

слева приятно спать.

Правильный дом на диво!

Праздничный, словно чудо!

Все в нем светло, красиво —

словом не передать!»

Весело дух-хозяин

ясному солнцу скажет:

«Пусть каждый лучик знает —

это народ Элен

сладил жилище дружно,

вставил окошки даже,

сделал здесь все, что нужно,

от потолка до стен!

Мне дали домик тоже,

не обошли подарком,

сплю я на новом ложе —

экая благодать!»