— Понятно, — сказал я. — В процессе борьбы, значит…

— Это счастье, что все закончилось так благополучно, — басил Разумовский. — Ее мать не перенесла бы этого. События последних дней и без того изрядно подорвали ее здоровье… А Зимин… Зимин до сих пор ходит белый как мел. Охранников уволил, сам не отходит от Оксаны ни на шаг… Что им, бедным, пришлось вытерпеть! Но ведь сохранили себя друг для друга, не испугались, несмотря на все трудности, беды, препятствия, сберегли свое чувство… Но ничего, теперь у них все будет хорошо. Теперь все позади…

Я невольно потрогал лежавшую у меня во внутреннем кармане пиджака кассету и повторил:

— Теперь все позади… Но будет еще и завтра, а значит, решать надо уже сегодня.

— Ты о чем? — удивился иерей. — Что-то замысловатое ты сейчас сказал…

— Какая ситуация, такие и мысли, — вздохнул я. — Когда мы сможем ее навестить?

— Я постараюсь договориться с врачами и успеть повидать ее до отъезда… Только видишь ли в чем дело… Теперь для нее мы будем ассоциироваться с этими событиями, а следовательно, будем невольными «раздражителями». Со временем это пройдет, но пока…

— Я почему-то думаю, что и со временем мы все равно останемся для нее «раздражителями», — сказал я. — Поэтому лучше нам с ней больше не встречаться. Лично я ее просто… кх-м… очень не хочу расстраивать. Но один раз повидать просто необходимо. Ты постарайся добиться разрешения на встречу… А сейчас извини, у меня дела, — и не обращая внимания на возмущенные возгласы иерея, я положил трубку.

— Отвратительный день, — пожаловался я Лене. — Отвратительный день, и отвратительное настроение… Как ты думаешь, можно заставить женщину полюбить?

— Нет, — уверенно ответила она. — Можно заставить ее делать многое, но заставить полюбить — нельзя.

— А имитировать любовь?

Лена долго молчала, размышляя над такой возможностью, и нехотя призналась:

— Наверное, можно… Часто имитируют. Причем так, что и отличить невозможно. Любящий человек склонен идеализировать предмет своего обожания, «обелять» его, и может не заметить таких тонкостей, какие заметит человек, рассудительный в своем хладнокровии…

— Так в чем же разница?

— В чистоте. В искренности. В любви. И неизвестно, сколько времени можно имитировать любовь. Это очень нелегко. Это бьет в первую очередь по самому лжецу, словно расплата за ложь. Любящий человек при некоторых обстоятельствах до конца жизни может не заметить обмана, но вот сам обманщик… Расплата за такую ложь — жизнь под маской. Тяжелой маской, железной маской… Для этого должен быть очень серьезный стимул…

Я еще раз потрогал лежащую во внутреннем кармане кассету и вздохнул:

— Насильно мил не будешь… И если бы у меня было не столь дурное настроение, я бы добавил: «А придется».

* * *

— …Окончание вашего плана угадать несложно, — закончил я свой монолог. — Дорохов должен был заманить каким-то образом Зимина на квартиру Лопотова, там он застрелил бы его из этого злополучного ружья, а с вернувшимся Лопотовым разделался бы каким-нибудь иным способом… Во всяком случае, это поставило бы точку под всей этой затянувшейся историей. Все выглядело бы весьма правдоподобно, а с учетом наших с Разумовским показаний было бы просто бесспорно. Мы ведь должны были подтвердить, что Зимин прятал Дорохова у себя, а следовательно, верил ему… Но «негодяй» Лопотов успел выстрелить в Зимина раньше, чем Дорохов ему помешал. Нанимать профессионального убийцу вы побоялись — лишний след… Чуть позже вы получили бы возможность встречаться с Дороховым открыто, а денег, выманенных у Зимина, хватило бы не только вам, но и вашим детям…

— Что ты хочешь? — с опаской косясь на двери, спросила Оксана. — Сколько тебе нужно?

— За кассету? Возьми ее… У меня еще есть. На случай, если со мной «что-нибудь случится». А хочу я много. Очень много. Я хочу, чтоб Зимин никогда ничего не узнал. Ты смогла его обманывать в течение года, значит, сможешь обманывать и дальше. Разница лишь в том, что помимо «денежного стимула» у тебя появится еще один, и весьма весомый. На тот случай, если тебе придет в голову неожиданно «овдоветь»…

— Ты не можешь так со мной поступить, — убежденно заявила она. — Это… Это подло!

— Странно, но то же самое мне не так давно говорил Тавхаев, — припомнил я. — Вы вспоминаете об этом, когда дело касается вас лично… Знаешь, что было бы «не подло» и сняло бы с меня ответственность за подобный выбор? Сдать вас, к чертовой бабушке, в угрозыск и навсегда забыть о вашем существовании. Это самый простой и, может быть, самый безболезненный способ — переложить ответственность на других. Но тут есть один маленький момент…

— Зимин? — догадалась она. — Но ты же его почти не знаешь… То, что ты задумал, — блажь. Самодурство и блажь. А я предлагаю тебе деньги и…

Она многозначительно посмотрела на меня. После подобных взглядов сомнений обычно не остается. Но ведь я и не сомневался. И она поняла это.

— Это блажь и самодурство, — повторила она.

— А это — тюрьма, — указал я на кассету.

— Я все равно не понимаю, — сказала она. — Тебе-то что от этого? Зимин будет наслаждаться своим «телячьим счастьем»… Да, предположим, что я могу ему это устроить… Я буду при деньгах, в золоте, при «тачке», буду не вылезать из-за границ и менять шубы раз в неделю, даже летом… Знаешь, я особо страдать не стану. Я хотела все это получить, стремилась к этому, и вот… получила. Пусть даже и с «нагрузкой». Все довольны… А ты?

— А я буду просто счастлив от того, что у моего знакомого есть любящая, заботливая, верная, преданная жена! — отчеканил я.

На слове «верная» она заметно погрустнела, а на «преданной», кажется, наконец осознала, что «имитация искренней любви» будет полной.

— Ну ты и подонок! — с чувством сказала она.

— Да, — улыбнулся я. — Но я — «подонок с кассетой». А ты — «стерва без кассеты»… Честно говоря, если б я тогда мог хотя бы предположить, что ты доберешься до ружья… Но сделанного не вернешь. А отсчет с этой точки выглядит несколько иначе, чем с той, на которой у меня только-только зародились подозрения… Может быть, я ошибаюсь, но я все же возьму этот грех на душу.

— Хорошо, — глухо сказала она. — Только… Спрячь эту кассету подальше. И еще одно… Скажи, в чем я просчиталась? Я ведь очень тщательно все продумала. И играла я тоже хорошо. Я знаю Зимина лучше, чем он сам себя знает. А у других не было оснований подозревать меня. Все прекрасно понимали, что эти деньги и так принадлежат мне… Ну а то, что я не люблю ни Зимина, ни Дорохова и не могу с ними жить — кроме меня не знал никто… Где я ошиблась? Что дало для тебя основания подозревать меня? Что я недодумала?

— Взгляд, — сказал я и поднялся. — Я знаю, какие глаза у любящей женщины. А у тебя они были холодные и жесткие. Словно через прицел автомата смотрела…

— И это все?! — по-моему, она даже обиделась. — Глаза — и все?..