Вечером я рассказал обо всем дяде. Рыбалка мне почти не помогла – я все еще был на него сердит, о чем он без труда догадался по моему голосу.

– Сегодня я обнаружил кое-что весьма интересное, – начал я.

– Вот как? – Дядя посмотрел на меня поверх газеты.

– Да. – Я кивнул. – А знаешь где? В подвале. В подвале «Сута-банка»!..

Дядя слегка приподнял брови.

– Да, именно там, – сказал я с нажимом. – Раньше я думал, что все рассказы о подземных дорогах – просто легенды времен рабства, но оказалось… Хотел бы я знать, почему ты никогда не рассказывал мне ни о нижней пещере, ни о люке под ковром?

Мой вопрос, похоже, застал его врасплох. Отложив газету, дядя слегка склонил голову набок и некоторое время рассматривал меня с таким видом, словно видел в первый раз. Наконец он проговорил ровным голосом:

– Я не крал эти облигации, Чейз.

Я сложил руки на груди.

– Значит, ты все-таки знал о подземном ходе?

– Конечно. Мы с Джеком нашли его, когда были детьми.

При этих словах мне вдруг показалось, что недостающие фрагменты головоломки начинают становиться на место.

– То есть ты с самого начала знал, что облигации взял Джек?

Дядя кивнул.

– Но почему ты молчал?!

Он не ответил.

– Дядя Уилли!..

– Видишь ли, Чейз… есть вещи, которые куда дороже денег.

Я внимательно смотрел на него, и какое-то время спустя мне стало ясно, что дядя скрывает что-то еще. Что-то очень важное. Мне казалось – я вот-вот догадаюсь, в чем дело, но как я ни старался, мне так и не удалось ухватить ускользающую мысль.

– По-моему, ты чего-то недоговариваешь, – сказал я, и тут меня осенило. – А-а, понял!.. Дядя Джек тебя шантажировал! Наверное, он узнал о тебе что-то… что-то плохое и решил использовать эти сведения против тебя. В конце концов, из вас двоих именно дядя Джек больше всего любил манипулировать людьми.

Дядя не шелохнулся.

– Хотел бы я знать, что это было, – добавил я. – Что могло заставить тебя молчать двадцать с лишним лет!

Он снова не ответил, только улыбнулся и кивнул.

– Когда-нибудь ты станешь превосходным журналистом, Чейз.

– Давай говорить начистоту, – продолжал я. – Ты потерял отца, жену, сына, работу, деньги… – Я огляделся по сторонам. – Ты лишился всего, что у тебя было. Черт побери, даже свое имя ты потерял! И что, скажи на милость, могло быть дороже всего этого? Дороже всей твоей жизни, если на то пошло!..

Некоторое время дядя внимательно разглядывал ногти на руке, потом слегка прикусил губу.

– Когда-то давно, еще в пятидесятых, мне приходилось слышать об одном парне, который отправился в австралийский буш, чтобы проповедовать аборигенам. Обращать их ко Христу. Но не успел он выбраться из своего самолета, как аборигены окружили его и проткнули сразу десятком копий. – Он покачал головой. – На первый взгляд – напрасная, глупая смерть, не так ли?.. – Дядя вдруг поднялся и, отойдя к краю веранды, встал там, держась обеими руками за перила. На меня он не смотрел. – Незадолго до того, как этот парень отправился в путь, кто-то спросил его, зачем он летит бог знает куда. И знаешь, что он ответил, этот безумец? «Я с радостью отдаю все, что не могу сохранить, ради того единственного, что нельзя потерять», – вот как он сказал…

Так и не обернувшись, дядя сошел с крыльца, огляделся, словно пытаясь получше рассмотреть тот маленький мир, который у него еще остался. Наконец он посмотрел на меня.

– Я постарался запомнить эти слова, – проговорил он с улыбкой. – И мне все чаще кажется, что тот парень был не так уж глуп.

* * *

За пять лет, прошедших со дня этого разговора, я написал сотни статей, в том числе таких, которые перепечатывали и общенациональные издания. Читатели, присылавшие в газету свои отзывы, утверждали, что у меня особый нюх на правду. Так же считал и Ред, и это было весьма кстати, поскольку он, как-никак, был моим боссом. Не исключено, что и читатели, и Ред были совершенно правы, однако в одном случае мой нюх меня подвел, а ведь речь шла о единственном в своем роде материале, который был по-настоящему важным. До сих пор, глядя на коллаж на стене, который с тех пор успел перекочевать из моей комнаты в мой кабинет в редакции, я только чешу в затылке. Истина остается неуловимой, как Алый Первоцвет[62]. Я знаю, кто, когда и как, но мне пока никак не удается ответить на главный вопрос – зачем?

За эти годы я много раз проползал по дренажной трубе. Я провел в старом хранилище немало часов, и все же я по-прежнему был не в силах ничего доказать. Это мог сделать только один человек, но по какой-то причине он предпочитал молчать или цитировать мертвых миссионеров, а то и вовсе изрекал нечто такое, что только он один способен был понять.

По правде говоря, тот факт, что я обнаружил тайный ход и люк, ведущий в хранилище, почти не продвинул мое расследование. В конце концов, дядя тоже мог воспользоваться дренажной трубой, так что его невиновность по-прежнему оставалась под большим вопросом. Даже то, что он столько времени скрывал существование подземного хода, слишком напоминало заметание следов, и я не сомневался, что его многолетнее молчание именно так и будет истолковано, если о нем станет известно. Ну а когда дядя признался, что с самого начала знал, кто украл миллионы, я понял, что он сам вбил последний гвоздь в крышку собственного гроба, забросал его землей и водрузил сверху могильную плиту с соответствующей надписью.

Размышляя об этом, я частенько вспоминал своего колледжского преподавателя философии. Чуть не каждую свою лекцию он начинал с того, что напоминал нам, студентам, о существовании пяти основных инструментов познания: жизненного опыта, озарения, логики, фактических доказательств и доказательств, основанных на слухах. Я старался не пренебрегать ни одним из них и готов утверждать со всей ответственностью: Уильям «Лайам» Макфарленд по собственной воле понес наказание за то, чего не совершал.

Всю свою жизнь я как будто висел в пустоте над пропастью, разрываемый двумя противоположными силами. Одной силой были жители города – то, во что они верили, то, что было официально записано в истории Брансуика или передавалось из уст в уста в виде слухов и домыслов. Во главе этой толпы в блистающих одеждах шествовал сам дядя Джек, который одним своим видом убеждал горожан в собственной правоте. Упорное молчание дяди только помогало его брату сохранять свои одежды в незапятнанной чистоте – и делало ситуацию еще более сложной и напряженной.

Другой силой был сам дядя – побежденный, но не согнувшийся.

А где-то между ними с глупым видом барахтался я.

Пробка на окружной автостраде, некстати перевернувшийся автомобиль и болваны-полицейские, направившие нас в объезд через развязку, которая оказалась забита еще плотнее, чем кольцевая, задержали нас почти на час, так что на стадион «Тёрнер-филд» мы приехали всего за несколько минут до начала игры. Поставив машину на стоянку, дядя немного приоткрыл окна, чтобы Бонса, свернувшегося на заднем сиденье, овевал ветерок, после чего мы торопливо пошли к входу на стадион. На выходе со стоянки нас остановил одноногий мужчина в инвалидной коляске. Волосы у него на голове слиплись от грязи, изо рта несло запахом гнилых зубов и свежим перегаром. Преградив нам дорогу, он ловко крутанулся на месте и, сплюнув на асфальт, проговорил заплетающимся языком: