Желая доказать свою правоту, я для большей убедительности рассказал ему о случае, невольным свидетелем которого был. О нем, кроме меня и погибшего Остропико, в полку больше никто не знал. Произошло это в конце 1943 года сразу после прихода в полк Пстыго. Летели мы с ним тогда в задней кабине «ила» на аэродром Кочегарово для перегонки оставшихся там после перелета полка двух машин. На аэродром Кочегарово он сразу не попал. Выйдя на длинное Жижицкое озеро, на южной окраине которого располагался аэродром, ему следовало отвернуть вправо, и через несколько минут полета мы были бы на месте. Но Пстыго не смог сразу сориентироваться и определить свое место и пошел влево, в противоположную от аэродрома сторону, чем озадачил нас.

«Куда он летит? Подсказать ему, что ли?» – сказал я Остропико. «Давай пока не будем, он командир – знает, что делает и куда летит, посмотрим, что будет делать дальше. От озера небось не оторвется, поищет и найдет. Где-нибудь да сядем, не вечно же летать», – улыбнувшись, проговорил Николай. Вдоль озера он колесил минут десять, пока в конце концов не нашел. Правда, погода тогда была плоховата. Шел снежок, видимость не более двух километров. Пока искал аэродром, перенервничал, возбудился, а тут еще свежий снежок на полосе – высоту выравнивания из угла планирования определить трудно: не за что зацепиться глазом. Он возьми и выровняй машину, как сам любил говорить, с папу или с дом, ну, а результат такого выравнивания вы уже знаете.

Метание вокруг озера уже говорит, что в ориентировании наш командир не так силен, как можно подумать. Он, как, впрочем, и любой из нас, не застрахован от такой неприятности. Пока я потихоньку разговаривал с Лагутиным, прошло минут 15. Если их приплюсовать к остальному времени, то получается, что они смогут продержаться в воздухе еще с полчаса. Проходит еще минут 10–15. Группы все нет. Нам уже не до болтовни. Истекают очередные 15 минут. Молчание нарушил сидевший до этого спокойно инженер полка Перепелица: «Летать столько времени полком? Это же безрассудство. Даже если они придут сейчас, на посадку уйдет не менее 10 минут. Наверняка кто-нибудь упадет без топлива». Прошло уже больше двух часов, а в воздухе никого. К командному пункту потянулись люди со стоянок. «Неужели всех посбивали, а может, сели на другом аэродроме?» – спрашивали они. На их вопросы стал отвечать парторг полка Секач.

Наконец из-за леса на малой высоте показался Ил-2. Было непонятно, наш он или нет, и почему один, где остальные? Из гондол вывалилось шасси, «ил» с ходу сел и подрулил к стоянке. По номеру узнали машину командира 2-й АЭ Четверикова. Он вылез из кабины, резко сдернул с потной головы шлемофон и, видя, что на него вопросительно смотрят сотни любопытных глаз, понял, что от него хотят услышать. Недолго думая, без всяких вступительных слов громко произнес: «Блудят!» А потом добавил: «Если через пять минут не прилетят, то попа`дают в полях, кто где». «Ну, ты и напророчил, Лазарев», – понуро опустив голову, тихо произнес Лагутин. Не помню, что я ему ответил, но точно помню такие слова: «Вот теперь и гадать не надо, все ясно». Обидно было, что полк так оконфузился. Подобного еще не было. Несколько успокоились вечером, когда стало известно, что 1-я эскадрилья села в Ельсе.

На следующий день по приказанию майора Кириевского я привел их оттуда. На исходе дня стало известно, где находится основная часть полка. Все самолеты сели в поле на колеса, за исключением самого командира. Место посадки находилось северо-восточнее города Калиш, примерно в 150 километрах от нас. Далековато их занесло. Через день в полк вернулся сам Пстыго. Не думал я когда-нибудь увидеть его таким. «Блудежка» с посадкой на живот в поле заметно изменила его внешность, к тому же сказались бессонная ночь и мытарства в дороге. Осунувшееся небритое лицо с усталыми глазами и сердитый неприветливый вид никак не ставили его на место красавца номер один в полку, как он себя в шутку называл, когда находился в хорошем настроении. Идя мимо летчиков на командный пункт, ни с кем не поздоровался.

По пути ему встретился инженер полка по спецоборудованию Бершов. Как только Пстыго увидел его, стал выговаривать по поводу плохой работы радиополукомпаса. «Вы, Бершов, совсем не настроили «чаенок». Он совсем не работал и не помог выйти на аэродром. Вот как вы готовите к полету оборудование командиру полка». – «Как это плохо настроил? – недоумевающе переспросил Бершов и добавил: – В полете РПК на нужную станцию настраивает сам летчик, а то, что компас был исправен, не сомневаюсь, так как перед полетом лично его проверил». – «Нет, Бершов, РПК не работал. Стрелка прибора ходила то в одну, то в другую сторону». «Значит, вы, товарищ командир, настроились на станцию неправильно или она не работала». – «А вы что, инженер, считаете, что я в этом не разбираюсь?» – сердито произнес Иван Иванович. – «Не знаю, как разбираетесь, но прибор был исправен, я в этом уверен. Конечно, как заблудились, так и прибор сразу перестал работать». Не дав договорить Бершову, Пстыго, не ждавший такого явного отпора инженера, резко одернул его со словами: «Ну, Бершов, я вам этого не забуду. Я вам не мальчик, чтобы так со мной разговаривать». – «Ваших угроз я не боюсь, и не надо меня пугать», – так же резко отрезал Бершов. Заметив, как на него смотрят летчики, Пстыго, белея от негодования, прекратил разговор и пошел на КП. Такого резкого выпада со стороны подчиненного никому из нас еще не приходилось слышать. Видимо, Бершов посчитал, что за такую «блудежку» Пстыго наверняка будет снят с должности, поэтому он так нагло вел себя. Итак, командир, хоть и один, вернулся. Судьба остальных летчиков известна, самолеты целы.

Через день полк собрался полностью, за исключением самолета командира, который остался в поле. Значит, полк по-прежнему боеспособен. По прибытии летчики, находясь в возбужденном состоянии, стали делиться впечатлениями, правда, не столько о полете, сколько о «блудежке» и посадке в поле. Особенно много говорил об этом известный любитель поболтать на веселые темы летчик 2-й эскадрильи Добрынин. Пожалуй, только он мог красочно рассказать обо всем происшедшем. Ссылаясь на Начаркина, воздушного стрелка Пстыго, он рассказал, что командир после посадки на фюзеляж сел на плоскость машины, сдвинув на затылок шлемофон, и стал громко себя ругать: «Эх ты, Иван, да еще Иванович, имеешь понятие об общей ориентировке, что находишься над земным шаром, и о детальной, что находишься над Европой, и больше ты (далее шли нецензурные слова), болван, ничего не знаешь».

Добрынин подошел к командиру и по-уставному доложил: «Лейтенант Добрынин произвел благополучную посадку на колеса». – «Вижу и без доклада, кто как сел. Вы что, специально, что ли, хотите позлить меня?» – сердито проговорил Пстыго и после того, как Добрынин отошел, продолжил ругать себя, употребляя при этом большой набор слов и выражений, нисколько не смущаясь Начаркина. Позже, когда Пстыго ушел, стрелок, посмеиваясь, говорил летчикам, собравшимся у самолета командира, как он переживал свою оплошность и крыл себя за свой промах. Он думал, что будет строго наказан и не получит третьего «боевика», материал на который уже ушел. Все ждали, чем закончится для Пстыго «блудежка» – оставят его командиром полка или нет? Если оставят, то какое он понесет наказание?

Комиссия воздушной армии по расследованию потери ориентировки прибыла через несколько дней. Расследование проводилось за закрытыми дверями. Кто ее возглавлял, я уже не помню, но точно знаю, что в ее состав входил командир корпуса Горлаченко, у которого Пстыго был любимчиком. Михаил Иосифович, конечно, не мог бросить в беде своего подопечного и приложил все силы, чтобы спасти его. Работала комиссия долго, почти весь день, прихватила и ночь. Правда, ночью работа шла более шумно, чем днем. За зашторенными окнами слышались: хмельные голоса, мужской и женский смех (дамы были не из полка), звон посуды. Все это слышал часовой, дежуривший у окон помещения.