Но через пару часов его уже трясло от возмущения, и он написал два письма: одно генконсулу Беннету, другое в цюрихскую полицию. В первом он настаивал на увольнении Карра из консульской службы, а во втором сообщал полиции о его угрозах. Сайкс, решивший накануне, что успокоил Джойса, был ошеломлен. Беннет, разумеется, принял сторону Карра и очень недвусмысленно дал понять Сайксу, что если он будет продолжать общаться с Джойсом, то официальной поддержки «Плейере» не видать. Оказавшись перед жестким выбором, Сайкс решил остаться с Джойсом. С помощью адвоката Гольдшмидта Конрада Блока Джойс вчинил Карру два иска: первый по поводу 25 франков за билеты, а второй — за клевету. Карр, в свою очередь, предъявил претензии на 450 франков, свою долю в чистой прибыли труппы. Если бы ему отказали, у него был наготове второй иск, по поводу 300 франков за участие в спектакле и все тот же костюм.

Продолжение театра другими средствами: вкус к сутяжничеству у Джойса всегда имелся. Поединок с властью, да еще представленной английским чиновничеством. Наверняка он понимал всю комичность и абсурд этой батрахомиомахии[103], однако не собирался останавливаться и весь остаток цюрихского периода вел эту маленькую войну. В «Дне толпы» девятнадцатилетний Джойс писал: «Ни один человек не возлюбит правды или красоты, пока не возненавидит большинство». Даже в мелочах он продолжает держаться этого убеждения.

Один из самых близких и терпеливых друзей Джойса — он не сумел поссориться с ним до самой своей смерти — появился у него в Цюрихе. Английский художник Хорэс Тейлор давал ужин по случаю выставки живописи Великобритании, и Джойса познакомили с его приятелем Фрэнком Бадгеном. Поначалу Джойс дичился и был замкнут: Фрэнк обмолвился, что работает в министерстве информации, занимавшемся пропагандой в нейтральных странах, а оно было рядом с консульством — уж не шпионить ли его прислали? Так же неожиданно Джойс поменял угрюмость на лучезарность и общительность.

Много лет спустя он признался Бадгену, что вдруг разглядел, как тот походит на его любимого спортсмена, знаменитого крикетиста Артура Шрусбери. Бадген был добр, миролюбив и интеллигентен, и трудно было поверить, что он не получил никакого формального образования, рано ушел в море, но в плаваниях читал и учился. Литература и философия занимали его, он был умен и восприимчив, обладал широкими взглядами, и новаторство Джойса давно привлекало его, как высокоодаренного читателя. Уйдя из матросов, он некоторое время работал на почте, а затем перебрался в Париж учиться живописи и для заработка позировал известному скульптору Августу Зутеру. Война застала Бадгена в Швейцарии, и министерство наняло его для своих целей. Он, впрочем, рассматривал это как счастливое подспорье для продолжения занятий.

Джойс для него и его друга Пауля Зутера, брата скульптора, был долгое время загадкой. Он мог неожиданно прервать субботнюю прогулку по чинной и людной Банхофштрассе импровизированным танцем (не случайно исследователи сравнивают Джойса и Андрея Белого — они похожи даже в этом). Длинные худые ноги и руки, узкие брюки и просторный пиджак, крошечная шляпа и щегольская трость придавали действу характер эксцентрического комедийного номера, какими тогда еще перемежались акты театральных спектаклей. Порой он так же неожиданно останавливался и принимался рассматривать толпу прищуренными глазами, напевая при этом мессу Палестрины. Или громогласно разбирал недостатки «Страстей по Матфею» Баха, свалившего, по его мнению, все Евангелия в одну кучу: «Это все равно что перемешать Шекспира с Достоевским!»

Интереса к другим видам искусства Джойс не разделял: его не интересовала живопись, он не слишком восхищался современной скульптурой. Но он честно пытался понять механизм воздействия того, что не связано со словом и звуком. Одно из самых любопытных его высказываний на этот счет объединяет презрение Джойса к женщинам и живописи. Он спросил Пауля Зутера, знает ли он, как отличить женщину, которая хоть на что-то годна. Зутер признался, что нет. Ведите ее в картинную галерею, сказал Джойс, и разъясняйте ей смысл картин. Если она, не утерпев, пустит ветры, то все в порядке.

Однажды он потащил их в антикварную лавку, где выставили деревянную статуэтку Троицы: Бог Отец и Бог Сын выглядели ровесниками, носили реденькие бородки и очень походили на Джойса без очков. Джойс утверждал, что это и есть подлинное чудо зачатия. Потом он купил омерзительную фигурку из позолоченного гипса, женщину, раскинувшуюся в кресле, с котом, лежащим у нее на плечах и шее. Невзирая на негодование друзей, он установил ее под большой фотографией кого-то из триестинцев[105], послужившего ему моделью для Блума. Рядом висело фото статуи Пенелопы, глядевшей на собственный воздетый указательный палец. Джойс любил спрашивать зрителей, о чем она думает. Бадген считал, что она перебирает достоинства женихов, Зутер — «не дать ли им еще недельку?». А Джойс говорил, что она пытается вспомнить, как выглядел Одиссей — ведь фотографий тогда не было.

Бадген показал ему скульптуру Зутера-старшего, для которой он позировал. Огромное изваяние на Ураниабрюке, с длинной бородой и молотом, изображало воплощение труда. Ирония была в том, что Фрэнк мог служить воплощением чего угодно, только не трудолюбия. Джойс часто говорил друзьям, особенно в его присутствии: «Пойдем полюбуемся на Фрэнка» — и порой исполнял перед ним танец языческого почтения.

Ритуальному осквернению часто подвергалось ненавистное консульство. После закрытия ресторанов Бадген часто приглашал Джойса и Зутера в офис коммерческого отдела, где они рассаживались на ковре и читали стихи. Джойс — Верлена, «La lune blanche»[106] и «Il pleure dans mon cœur»[107], Пауль — «Les roses étient toutes rouges»[108], которые Джойс считал совершенством, хотя и спрашивал с типично джойсовским педантизмом, в котором часу дня розы слишком алы, а хмели слишком черны, причем одновременно. Немецкоязычная поэзия не слишком его интересовала, кроме разве что одного стихотворения Феликса Берана «Жалоба женщин» — «Und nun ist kommen der Krieg der Krieg…»

Слово «плоть» (Fleisch), вспоминал Бадген, страшно его возбуждало — это звук, сам по себе создававший ощущение целостного, плотного тела… Он говорил о пластичном односложном слове, как скульптор о качестве камня.