Некоторые, которые без костылей и без палочек, ходят вразвалочку. Надо и мне так попробовать: голова будет меньше кружиться.

Навещал меня Каверин. Его так мало, что, кажется, даже я могла бы его поднять… Очень жалок, а щечки с круглым румянцем. От прогулки. Все время хвастался, еле сводя губки, что написал 4 книги, пишет пятую. Потом задумался и говорит: — Надо как-то доживать — и глубоко вздохнул. Как грустно, а ведь недавно еще был гусаром.

Говорят, будет бабье лето. То-то уже бабы порадуются. Подышут воздухом, я уж буду из Москвы махать им рукой.

Лес лысеет в нижнем ярусе. Наверху еще держится листва. Кленовые листья за один день озолотили все асфальтовые дорожки. Если лист лицом — это кроп, если наизнанку — лимонная желтая и даже с прозеленью. Удивительно, самый маленький, самый паршивенький листик выгладит на земле красиво.

Сегодня вышла на кукурузное поле. Такой прекрасный горизонт в легкой дымке. Почему-то вспомнился Пастернак, как он стоит на фотографии с лопатой. Что-то копает в своем огороде. От него тоже было видно это поле. Да, определенно, природа прощается. Только кто с кем прощается неизвестно. Она с нами или мы с ней?

Опять поразилась, какая стремительная сила у берез — расти ввысь. Совершенно не беспокоятся о толщине ствола, об устойчивости. Все время хотят вверх, всех перещеголять и вырваться к солнцу. Сосны развиваются более равномерно и надежно. Уже второй ярус деревьев тоже поредел. Теперь виден лес за шоссе. А вечером огоньки в нашем коттедже. Как грустно на них смотреть.

Лес подурнел. Холодно. Ветер. Как первые снежинки, пролетают за окном желтые березовые листья. — Ну зачем же выходить гулять в такую погоду? Надо сидеть дома, — с удовольствием думаю я.

Деревья не краснеют — желтеют или просто жухнут. Солнца не было. Если бы стала писать асфальт, надо мешать сажу, кроп и киноварь. И очень много листьев на нем втоптано. Красиво. Абстракция.

* * *

Вдруг рождается одна главная мысль: иногда пролетает и забывается, иногда держится в голове довольно долго. Например: не боюсь умереть, боюсь «умирать». Смерть неизбежна, как и рождение, и рожденного не минует, а вот у-ми-ра-ть страшно.

Татьяна Александровна Луговская, художница, младшая подруга Елены Сергеевны Булгаковой и Анны Андреевны Ахматовой, сестра поэта Владимира Луговского и, наконец, жена кинодраматурга Сергея Александровича Ермолинского, который был, в свою очередь, другом Михаила Булгакова, ухаживал за ним, умирающим, хоронил его, пошел за него в лагеря и перед тем как умереть опубликовал (уже было можно) прекрасные воспоминания о нем.

После смерти мужа, согласно его завещанию, она носила перстень Булгакова — старенький, уже мутноватый сапфир-кабошон. Елена Сергеевна подарила его Сергею Ермолинскому, когда похоронили Булгакова.

Это было особое племя, великие старухи — Раневская, Ахматова, Елена Сергеевна Булгакова, Надежда Мандельштам, легендарные женщины, войти в дом которых считалось честью, дружить с которыми было радостно и тяжело, настолько любезно они снисходили до простых смертных.

В их присутствии люди становились выше, умнее, веселее, красивее себя.

После общения с этими великими женщинами было чувство, что аудиенция кончилась и можно вздохнуть — но проходило время и к ним тянуло с неодолимой силой.

Такова была и Татьяна Александровна Луговская.

Всю жизнь она была просто театральным художником по костюмам и педагогом.

Но была она такова, что к ней именно тянуло. Вокруг нее возникал некий полюс. Ее ученики, которых она натаскивала еще в молодости, ее не покинули. Друзья ее мужа, ее друзья и подруги, родственники и друзья друзей собирались вокруг нее в дни праздников и печальных годовщин, и это были Натан Эйдельман, Леонид Лиходеев, Вениамин Каверин, Даниил Данин, Наташа Рязанцева, Сергей Юрский и Наталья Тенякова, Наталья Крымова, Андрей Хржановский с женой Машей и сыном Илюшей, крестником Ермолинского, это были врачи, художники, ее бывшие ученики, писатели и ученые.

Так они собирались и тогда, когда был жив замечательный Сергей Ермолинский, так они собирались и в те десять лет, пока она жила без него.

Уже будучи немолодым человеком, она вдруг написала блестящую книгу «Я помню», которую издали и у нас и за рубежом. Татьяну Луговскую приняли в Союз писателей. Это была книга о ее отце, Александре Федоровиче Луговском, инспекторе Первой московской гимназии, об их семье.

Мы, читая ее книгу, вдруг припомнили себе, что не первыми живем на свете, что Москва стоит почти девятьсот лет, что каждое поколение что-то оставляло нам (пока не пришла пора все уничтожить «до основанья, а затем…»).

Вот мы и живем в эти времена, которые «затем». Мы, нынешние московские, собираем крохи.

Отдельным образом скажу, Александр Федорович Луговской был легендой и нашей семьи, потому что мой дедушка, профессор лингвистики Николай Федорович Яковлев, часто говорил о нем, как о своем любимом учителе в гимназии.

Татьяна Александровна готовила фотографии своего отца к печати и выяснила, кто на них снят. На одной был изображен Луговской с тремя гимназистами.

Это фото увидела наша общая приятельница, сценарист Наташа Рязанцева, которой я когда-то обмолвилась, что фамилия Луговских мне знакома по семейным рассказам. Она позвонила мне и сказала: «Там на снимке, по-моему, очень похожий на Кирилла молодой человек» (Кирилл — это мой старший сын).

Я приехала и увидела на фотографии своего деда Колю в гимназической форме.

— По-моему, его не так звали, — сказала Татьяна Александровна очень любезно, — его звали Яша, я помню. Он меня подкидывал на руках, я его помню, Яшечка.

— Он ведь был Яковлев, и Яша, наверное, было его прозвище, — ответила я. — Меня в детстве тоже звали Якуткой, я была Люся Яковлева. Дед был огромный, калоши сорок шестого размера. Мои две ноги влезали в одну его калошу, я помню.

— Он был огромный, да, — подтвердила Татьяна Александровна.

Копию этой фотографии она мне подарила, и мы все удивляемся, до чего Кирилл похож на своего прадеда.

Наша жизнь стала богаче на много десятилетий назад — как если бы не было этих страшных времен, голода, разрухи, войн, лагерей, психушек, ссылок, забвения…

Татьяна Александровна умерла ровно через десять лет и один день после Сергея Александровича — собрала гостей, как обычно, слегла и в ту же ночь ушла, как будто решила.