Да простят мне те из достойнейших друзей и посетителей дома С. А. Ермолинского и Т. А. Луговской, имена которых не упомянуты мною на этих страницах.

Перечислив лишь некоторых из постоянных гостей, я хотел только подчеркнуть ту атмосферу ума, иронии и веселья, которая царила в этом доме.

Была в этой атмосфере и доза того, что Сергей Александрович называл «балбесистостью» (Натан Эйдельман где-то даже написал про это…).

Татьяна Александровна страх как любила умную шутку, ценила меткое, образное слово, от кого бы оно ни исходило, ценила юмор ситуации и с удовольствием воссоздавала все это в своих рассказах, когда речь касалась далекого или недавнего прошлого.

Один из них, помнится, касался домработницы В. А. Луговского. Последняя как-то с гордостью докладывала Татьяне Александровне, что уничтожила записную книжку, выпавшую из брюк В.А. На вопрос, как и почему она посмела это сделать, та отвечала: — «Открыла я эту книжку, а там телефоны одних этих… ну, словом, одни шлюпки…»

И Татьяна Александровна готова была, кажется, простить ей ужасный поступок из умиления природным языковым чутьем, объединившим в одном слове и шлюх, и их юбки, и хлюпанье женских носов как общее выражение сантиментов…

Другой рассказ описывал ту же домработницу как неизменный источник свежих новостей в доме. Именно от нее узнавал В. А. Луговской о новых указах Правительства, Постановлениях ЦК КПСС и т. д. И каждый раз на вопрос о том, откуда она все это узнала, следовал неизменный ответ: — «А надысь поутру, когда я мусор выносила, мы встретились с Борисом Леонидычем у мусорного бака — он тоже был с мусорным ведром — я с ними поздоровалась, а они и спрашивают меня: „А слыхали ли вы, Поля, что нынче в газете „Правда“ про журналы „Звезда“ и „Ленинград“ написано?“ — „Где ж мне слыхать, — говорю, — да и неграмотная я…“ Ну, они мне все и рассказали…»

Как бывают люди, легкие на подъем, так про Татьяну Александровну можно было сказать, что она легка на игру и выдумку. В состояние игры она включалась с пол-оборота.

Порой, взойдя на веранду домика, который занимали Ермолинские в Доме творчества в Переделкино, мы могли застать конец такого разговора.

С.А.: (чуть сгорбившись над своим «Ундервудом») «А признайтесь, Таня, Вас в детстве дразнили „Танюшка — ватрушка“»?

Т.А.: Что это Вас, Сережа, какие-то глупости интересуют?

Сергей Александрович, распрямляясь с кряхтением, хитро смотрит на Т.А., затем на нас и вдруг начинает напевать на мотив канкана:

T.A.: Сереженька, вы бы хоть крестника постыдились, — с деланным неудовольствием и несдерживаемым смехом пытается Т.А. приструнить С.А. Но он так обрадован, что нашел наконец слова для мелодии, которой он решает озвучить этот солнечный летний день, что тут же повторяет их, пританцовывая всей сутуловатой фигурой и как бы приглашая нас вскинуть ножку под его задорный напев…

Еще хочется сказать о педагогическом даре Татьяны Александровны, который был, видимо, прирожденным, то есть наследственным.

Догадываюсь, нет, я просто уверен, что огромное ее влияние на нашего сына — крестника Сергея Александровича — длилось все то время, что была жива Татьяна Александровна, и продолжается по сей день.

Как опытный художник, накладывая один штрих за другим, Т.А. проявляла будущий образ своего воспитанника. И в этом, разумеется, не могла обойтись без иронической подкладки.

Я до сих пор отчетливо вижу перед глазами трехлетнего мальчика, к которому Татьяна Александровна обращается с просьбой, изложенной в самом куртуазном стиле:

— Илюша, будь так любезен, принеси мне, голубчик, с веранды мой портсигар.

Мальчик в ту же секунду кидается на веранду, задевая плетеные кресла, хватает портсигар и тычет его в руки Т.А.

— Молодец. Спасибо. Только знаешь, дорогой Илюша, все это можно сделать и по-другому. Ты ведь будущий мужчина, а значит должен привыкать вести себя как галантный кавалер. Что это значит? Во-первых, ты должен приучать себя к плавности движений, чтобы лет через двадцать, когда ты будешь наливать, к примеру, воду из графина в стакан, не расплескивать ее на скатерть и не бить горлышком кувшина о край стакана, вызывая у окружающих ощущение пожара. Ты должен подойти к даме степенно, шаркнуть ножкой… — Сереженька тебе покажет, как это делается…

Тут С.А. с легкостью необыкновенной взлетает из плетеного кресла, мгновенно обретая стать поручика Шервинского, подходит к Т.А., пристукивает каблуком о каблук так, что мы явственно слышим звон шпор, и, слегка склонив голову набок, раскрывает перед дамой портсигар со словами: «Не угодно ли папироску?»…

Должен сказать, что какое-то время спустя у нас на даче из соседней комнаты можно было слышать стук каблучков и повторяемую на разные лады фразу: «Не гугодно ли папиьоску?» Это Илья, усадив на диване весь наличный фонд игрушек, репетировал перед ними свое кавалерское будущее.

А вот что вспоминает моя жена:

«Мы пришли в очередной раз навестить Т.А. и С.А. Татьяна Александровна спросила: „Что ты ел сегодня на обед?“ Илюша честно перечислил ряд блюд и завершил перечень словами: „А еще я ел гениальный компот“… Секундная пауза… И Татьяна Александровна почти вскрикнула своим низким, в этот момент очень строгим (маленький Илья называл это „толстым“) голосом: „Как ты смеешь называть компот — гениальным? Какая глупость! Даже гадость! Да ты знаешь ли, что значит это слово? Ты уже большой мальчик — тебе пять лет! Я очень прошу тебя — никогда не употребляй слова, истинное значение которых тебе не известно“».

Мне кажется, что жизнь Татьяны Александровны была предопределена художественным складом ее натуры.

И людей, и природу она воспринимала в зависимости от того, какой импульс получало от них ее творческое начало.

Жажда творческих впечатлений руководила ею во многом. До них она была, можно сказать, жадной. Всегда спрашивала первым делом: — Что происходит, над чем работаете?

Даже те из впечатлений, что записаны ею в книге «Я помню», говорят о почве невероятно благоприятной к восприятию жизненного материала.

Эту расположенность собеседницы ко всему, что было или могло стать искусством, ощущал почти физически каждый, кто общался с Т. А. Луговской.

Как бы старость ни меняла облик Татьяны Александровны, сквозь него всегда просвечивали внешность и повадки озорной девчонки или азартной спортсменки (Т.А. любила вспоминать то славное свое время — вместе с подругой своей юности — Галиной Павловной Эйснер — ее партнершей по академической гребле и чуть ли не загребной на их восьмерке…).

Думаю, что ей очень шла полосатая футболка, о которой многие из нас имеют представление лишь по картинам Дейнеки или по фильму М. Швейцера «Время, вперед…».

Ее безупречный художественный вкус и врожденный артистизм позволяли ей носить любую одежду с особой неотразимой элегантностью.