– Стало совсем жарко, – сообщила она, игнорируя мой вопрос. Я как раз платил за вход.

– После Колизея поймаем такси, – предложил я. – А потом ничего не будем делать до самого вечера.

– А как насчет Моисея с рогами? – спросила она, поправляя шарф, прикрывающий голову. – Я хочу его увидеть, раз уж о нем зашла речь.

– Отлично, пойдем поздороваемся с Моисеем. Он здесь, через дорогу. А потом расслабимся.

Мы вместо прошли сквозь помпезный вход, воображая, согласно предложению Мадлен, что сейчас увидим казнь христианских мучеников. Несколько шагов под аркой, и вот мы уже стоим на самом краю арены, а гигантские ярусы из травертина[113] серого и песочного цвета вздымаются со всех сторон, приветствуя нас, – угрюмые, полуразрушенные, но все еще могучие – в каждой арке кусочек голубого неба. Мы стояли возле ограждения, на краю огромного овального провала и смотрели вниз, на лабиринт узких проходов, где под деревянным полом содержались звери и рабы.

– Мы говорили о самых разных вещах, – сказала Мадлен, закуривая сигарету. – Например, отец Седрик рассказал мне немного о тебе и твоей бабушке.

– Он ничего обо мне не знает.

– Он знает то, что ему рассказывала твоя бабушка.

– Сомневаюсь, что это много.

– Они видятся каждый день. И, очевидно, работали вместе в прежние годы – в Оксфорде. Как-то летом он сдавал там какие-то библиотечные экзамены.

– Да ну?

– Например, он знает, что ты рисовал портреты разных людей.

– Они мне не особенно хорошо удавались.

– А Седрик думает иначе. Он сказал, что ты обычно сидел в библиотеке и делал наброски карандашом и что ты выиграл какое-то соревнование.

Я покосился на нее:

– Ничего подобного. Я выиграл какой-то дурацкий приз, который разыгрывала местная газета. И мне тогда было шесть лет.

– А еще один приз ты получил в Кембридже – стипендию на год, и…

– Боже мой. Это тоже ерунда. Мадлен, серьезно там было всего двадцать участников. Эту стипендию учредили специально для поддержки бедных студентов, которые учились только на гранты.

– Да, но ты ведь выиграл, правда? Разве нет?

Она развернулась спиной к ограждению, и мы постепенно продвигались вперед, пока не достигли широкой окаймляющей доски, которая шла вдоль всей арены вплоть до величественных ворот смерти в дальнем конце Колизея. Мы остановились близко к центру и огляделись.

Когда мы возвращались, она сказала:

– А еще он говорил о твоей матери.

– Что о моей матери?

– Что она была актрисой. Что у тебя есть фильмы с ее участием, но ты никогда их не смотришь. Поэтому у тебя нет видеомагнитофона или…

– Нет. И откуда, черт побери, Седрик знает, смотрю я или не смотрю фильмы моей матери?

– Предполагали, что она станет настоящей звездой, не правда ли – незадолго до ее смерти?

– Да. Это так.

Мы молча шли следом за тысячами американских кроссовок, по ступеням Колизея и вдоль галереи, а потом оказались на самом солнцепеке, примерно посередине выступа-террасы. Мы сделали полукруг, обнаружили пустую, полуразрушенную каменную нишу и там уселись, прижавшись спинами к железному ограждению. Я открыл сумку и достал сэндвичи, трофеи утреннего набега на рынок: свежий хлеб, помидоры, пучок базилика и оливки, а также священная prosciutto di montagne [114]. Мы перекусили, воображая, что смотрим на торжество смерти. Расстояние от нашего места до песчаного покрытия арены казалось сверху гораздо большим, чем снизу.

– За неизвестных матерей, – провозгласила она.

Мы чокнулись бутылками с водой:

– За неизвестных матерей.

Место, выбранное бабушкой для встречи, оказалось неброским, семейным, накрытым полосатыми тентами рестораном, занимающим одну из сторон маленькой площади возле Театро Марчелло.[115] Двойные кусты розмарина в огромных горшках обрамляли вход, а ножки столиков носили следы поспешного ремонта. И хотя заведение находилось за углом от дома, где она снимала квартиру, а мы прибыли точно в назначенное время, ни бабушки, ни профессора Уильямса не было видно.

Я назвал имя бабушки женщине, которая вышла нам навстречу, улыбаясь так широко, словно я рассказал ей смешной анекдот, который она не вполне поняла. Миссис Джексон всегда занимает столик в углу, сообщила она, ближайший к фонтану.

Мы сели, а женщина принесла хлеб, оливки и тарелку маринованого чили. Мадлен принялась за чили, как будто никогда не ела ничего вкуснее, а я взял написанную от руки карту вин и пытался вспомнить, что предпочитает бабушка.

– Думаешь, сортов оливок столько же, сколько сортов винограда? – поинтересовалась Мадлен.

– Без сомнения.

Она взяла еще один чили и принялась высасывать из него сок.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы переехать сюда жить?

– Все время об этом думаю.

– Сколько лет твоей бабушке?

– Семьдесят восемь. Давай, доедай последний – они нам еще принесут.

С того самого момента, как мы выбрались из Трастевере, Мадлен была необыкновенно разговорчива; она читала вслух названия улиц, болтала о том, что сама определила как «моя музыка и твоя музыка», тянула меня в магазины посмотреть на туфли или одежду, которую не собиралась покупать. Возможно, дело в моем воображении, но мне показалось, что она нервничает. И вероятно, я тоже был взволнован.

– Давай закажем белое вино, пока ждем, – предложил я. – Я бы предпочел что-нибудь легкое и…

– Вы уже здесь! – ломкий голос перекрыл шум фонтана. – Простите, что опоздала. Привет. О, чудесно, чудесно, самый лучший столик. – Бабушка шла через площадь невероятно быстро. Помимо пары стильных темно-серых брюк из кашемира, на ней были модные белоснежные спортивные туфли и нечто напоминающее шерстяную шляпу-колокол. – Простите, что опоздали. Там, перед моей квартирой, случилось ужасное происшествие: два человека подрались из-за места на парковке, и вся площадь наблюдала за этой сценой. Мы не могли пробиться сквозь толпу. Это просто bellafigura [116], да и только!

Я встал и обнял ее. Она стала легкой и маленькой, но по-прежнему несгибаемой. Глаза ее сияли от удовольствия. А я был немного выбит из колеи, потому что никогда раньше за всю жизнь она не употребляла в отношении себя первое лицо множественного числа, несмотря на то что славный профессор Уильямс был ее «доблестным эскортом» не меньше двадцати пяти лет.