Главным итогом войны, продолжал он мрачно, станет ускорение процессов, которые в противном случае носили бы более постепенный характер и потому не имели бы столь катастрофических последствий. Это, в частности, процесс стремления России к господству в Европе и на Среднем Востоке, экспансия Китая на остальной территории Азии и движение Азии в целом в сторону индустриализации. Потоки дешевых товаров хлынут на рынки стран с белым населением. И белый человек воспримет это как новый casus belli – повод к неминуемой войне между расами.

– А эта война станет чем-то вроде…

Джон Барнак бросил фразу незавершенной и начал говорить о несчастьях, свалившихся на Индию, – о засухе в Бенгалии, о пандемии малярии, о тюрьмах, переполненных людьми, бок о бок с которыми он сам еще несколько лет назад сражался за swaraj[93]. Нотки новой безысходной горечи зазвучали в его голосе. И не только потому, что ему приходилось жертвовать своими политическими симпатиями. Нет, корни его отчаяния уходили гораздо глубже. Он ведь был убежден, что любые, самые благородные политические принципы становились неважными перед лицом реальных проблем, сводившихся к простейшей арифметике, к соотношению численности населения и площадей пахотных земель. Слишком много людей, слишком мало орошаемых полей. И вот благодаря технологическому прогрессу, Pax Britannica и Мальтусу для одной шестой части человечества кошмар становился повседневной реальностью.

Себастьян отправился в кухню, чтобы заварить чай. Сквозь оставленную открытой дверь он секунду слышал вой труб и саксофонов, затем наводящие тоску, хотя и эмоциональные реплики актрис из какой-то драматической постановки по радио, а потом более спокойный мужской голос – его отец настроил приемник на новости.

Когда он вернулся в гостиную, выпуск уже закончился. С закрытыми глазами Джон Барнак откинулся на спинку кресла и, казалось, дремал. Лицо и обмякшее тело застигнутого врасплох человека выдавали крайнюю степень утомления. Когда Себастьян ставил поднос на столик, звякнула чашка. Отец вздрогнул и резко выпрямился. Изможденное лицо мгновенно вновь обрело знакомое выражение сосредоточенной целеустремленности. Тело вновь напружинилось, готовое к любому действию.

– Ты уже слышал про русских и чехов? – спросил он.

Себастьян покачал головой. Отец просветил его. Всплыли новые детали договора, рассчитанного на двадцать лет.

– Вот видишь! – закончил он торжествующе. – Это уже началось. Гегемония России в Европе.

Себастьян осторожно передал ему до краев налитую чашку. Еще не так давно, отметил он, речь бы шла не о «гегемонии России», а о «советском влиянии». Но это было до того, как отца особо заинтересовали проблемы численности населения. А теперь к тому же Сталин пересмотрел традиционное отношение революционеров к религии. Православную церковь снова использовали как инструмент укрепления национализма. Открылись новые семинарии, появился свой аналог Санта-Клауса, и миллионы людей свободно осеняли себя крестным знамением перед иконами.

– Всего год назад, – продолжал Джон Барнак, – мы бы ни за что не разрешили чехам пойти на это. Ни за что! Но теперь выбора не осталось.

– В таком случае, – сказал Себастьян после короткой паузы, – быть может, неплохо было бы по временам уделять внимание проблемам, где у нас выбор еще остался.

– Что ты имеешь в виду? – спросил отец, подняв на него взгляд, в котором сквозила подозрительность.

– Оставив в стороне всех этих русских, ты всегда имеешь возможность задуматься о природе вещей.

На лице Джона Барнака отобразилось выражение презрения и жалости, а потом он разразился смехом, звучавшим так, словно кучу металлолома сваливали из кузова самосвала на свалку.

– Четыреста дивизий, – сказал он, когда приступ миновал, – а мы противопоставим этому высокие мысли о Газообразном Позвоночном!

Это была ремарка в его старом добром стиле, но с той лишь разницей, что старый добрый стиль превратился теперь в новый стиль человека, который сам себя превратил в карлика и сам же успешно проделал над собой духовный аборт.

– И все же, – сказал Себастьян, – если бы ты довел эту мысль до… – Он замялся в поисках слова. – До того, чтобы она стала частью твоего существа, ты бы стал совершенно иным, не таким, как сейчас.

– О, это несомненно! – саркастически воскликнул Джон Барнак.

– А подобная духовная трансформация заразительна, – продолжал Себастьян. – И со временем эта инфекция могла бы распространиться так широко, что люди, которые командуют всеми теми батальонами, потеряли бы всякое желание пускать их в дело.

Еще один самосвал металлолома с оглушительным грохотом разгрузился. На этот раз Себастьян рассмеялся тоже.

– Да, – признал он, – должно быть, это звучит смешно. Но, в конце концов, один шанс на миллион – лучше, чем отсутствие шансов вообще, как будущая ситуация, которую рисуешь ты.

– Нет, я не говорил ничего подобного, – возразил отец. – Разумеется, сначала наступит период перемирия. Достаточно длительного перемирия.

– Но не мира?

Отец помотал головой:

– Нет. Боюсь, что настоящего мира нам ждать не приходится.

– Потому что мир никогда не приходит к людям, которые прямолинейно работают во имя мира. Он всегда является побочным продуктом чего-то более важного.

– Например, поклонения Газообразному Позвоночному, не так ли?

– Точно, – подтвердил Себастьян. – Мир может воцариться только там, где есть место метафизике, которую все признают, а некоторым даже удается по-настоящему осознать. – И когда отец вскинул на него удивленный взгляд, добавил: – Я говорю о непосредственном интуитивном восприятии. Это подобно тому, как ты осознаешь красоту поэзии или же, если на то пошло, женщины.

На этот раз молчание продлилось долго.

– Не думаю, что ты хорошо запомнил, какой была твоя мама, или я ошибаюсь? – неожиданно спросил Джон Барнак.

Себастьян покачал головой.

– Мальчиком ты был очень похож на нее, – продолжал отец. – Это выглядело так странно… Почти пугающе. Я и представить себе не мог, что ты дойдешь до этого.

– До чего?

– До того, о чем мы только что говорили. Разумеется, я продолжаю считать все это полнейшей чепухой, – поспешно добавил он. – Но должен признать… – На его лице появилось совершенно не присущее ему выражение смущения. А потом он словно испугался слишком откровенного признания в своей привязанности к сыну. – Должен признать, что тебе это нисколько не повредило, – закончил он рассудительно.

– Спасибо, – сказал Себастьян.

– Я ведь помню его еще совсем юнцом, – сказал отец, сделав глоток чая.

– Кого?

– Сына старика Ронтини. Бруно – так, кажется, его звали?