– А, здравствуйте, Дукмасов! Ну, спасибо вам великое, голубчик! – сказал радостно Скобелев, горячо обнимая и целуя меня. – Еще раз, очень, очень вам благодарен! Поздравляю вас Георгиевским кавалером!

Не могу передать то приятное ощущение, тот прилив радости, который почувствовал я при последних словах генерала. Нужно быть самому воином, любить военное дело и бывать в боях, чтобы понять это хорошее, счастливое чувство! Его можно сравнить, и то отчасти только, с тем чувством, которое испытывает юнкер или офицер после тяжелых и долгих трудов, добивающийся права на офицерские погоны или на академический значок. Кажется, что тут особенного – надеть на грудь этот маленький беленький крестик! Прав особенных он не дает, материальных выгод тоже. И как много мы видим людей, украшенных этою высшей воинской наградой, в самой ужасной жизненной обстановке, в нужде, в лишениях… И все-таки как гордятся они этим крестиком, который составляет для них почти единственное утешение в их тяжелой жизни и который они не уступят ни за какие сокровища, как бы ни было безвыходно их положение!

И чем тяжелее достается эта награда, чем более потеряно здоровья, более потрясена нервная система, более пережито страшных, роковых минут, тем дороже и милее становится для него этот крестик… Он делается самым дорогим другом для этого человека, с которым последний не расстается уже во всю земную жизнь, до самой гробовой доски… Невоенному человеку, может быть, покажется несколько странным эта слепая привязанность к неодушевленному предмету, но истинный сын Марса, я уверен, поймет меня и согласится со мною.

Однако я отвлекся от рассказа. Итак, Скобелев поздравил меня с Георгиевским крестом, а вслед за ним стали поздравлять и все товарищи мои. Хотя право выдавать награду зависело от Главнокомандующего и Государя, но все мы знали, как высоко тогда стояли фонды Скобелева при главной квартире, и потому не сомневались, что просьба генерала будет непременно уважена.

– А где же Алексей Николаевич? – обратился я к товарищам, не замечая присутствия нашего доброго и любимого начальника штаба.

– А, ты не знаешь… – сказал Лисовский, и веселое лицо его сделалось сразу серьезным. – Представь, он, бедняга, ранен, и довольно серьезно! Марков повез его в Габрово. Это было в то время, когда ты с охотниками пошел в атаку на фланг. В свите у нас убито несколько казаков и лошадей, а мы, как видишь, целы! Ну, а ты как – рассказывай!

Новость эта болезненно отозвалась в моем сердце. Потеря Куропаткина сильно подействовала на Скобелева. Чело его нахмурилось, он сделался молчалив, раздражителен и как-то весь ушел в себя. Лишиться вообще дорогого, полезного помощника и вместе человека – товарища и друга, было тяжело, а тем более в такое критическое время.

Куропаткин был его правая рука, его ближайший советник, который не раз сдерживал Скобелева в его подчас слишком смелых, рискованных предприятиях. Куропаткин был, пожалуй, не менее храбр, чем Скобелев, хотя и не обладал такою импозантностью, не мог так увлекать солдат в бою, так электрически действовать на массу. Но он был, бесспорно, более осторожен, благоразумен и более спокоен – качества, крайне необходимые для крупного военного начальника. Скобелев поверял Куропаткину все свои тайны и нередко горячо спорил с ним, причем Алексей Николаевич спокойно и хладнокровно, со своей обыкновенной улыбкой, которая постоянно светилась в его умных, блестящих глазах, возражал Скобелеву, стоял на своем и часто заставлял генерала соглашаться с ним. Вообще, Скобелеву, с его пылкою, увлекающеюся натурой, было положительно необходимо иметь такого человека, каким был Куропаткин. Скобелев сам, казалось, это чувствовал и сознавал тяжелую утрату такого помощника и советника в это горячее время…

К востоку от той тропинки, по которой гуськом двигались наши солдаты, находилась небольшая гора, занятая турками, которые устроили на ней траншею и стреляли по спускавшимся с гор войскам, причиняя им немалые потери (расстояние было довольно незначительное – около полуверсты). Чтобы избавиться от этой несносной трескотни, Скобелев приказал сотнику Хоранову с полуротой солдат захватить упомянутую траншею ночью, когда стрельба обыкновенно прекращалась. Спустя некоторое время после того, как стемнело, от Хоранова было получено донесение, что упомянутая высота им занята.

Тяжелый день 26 декабря близился к концу. Солнце давно уже зашло за горы, в воздухе стало гораздо холоднее, темнота быстро увеличивалась, и отдельные выстрелы раздавались все реже и реже. Скобелев со своим штабом расположился на ночлег в одном из ближайших оврагов, возле ручья… Холодно, сыро, а укрыться нечем – бурку мою попалили господа писатель и художник.

Движение войск с гор ночью продолжалось. И если днем они двигались так медленно, с такими неимоверными усилиями, утопая по колено в снегу, срываясь с крутых скатов в пропасти, то легко себе представить трудность движения ночью, в темноте, по совершенно незнакомой, дикой местности и вблизи врага. А двигаться необходимо было: силы наши были слишком ничтожны, нам следовало как можно скорее собраться для дружного удара с задней стороны на многочисленного неприятеля. Ночь провели мы кое-как. Я сильно мерз и несколько раз просыпался от холода, невольно хватаясь руками вокруг себя и не находя спасительной бурки…

Рано утром 27 декабря мы все вскочили на ноги, Скобелев был в числе первых. Получено было донесение, что полтора батальона Углицкого полка успело за ночь спуститься с гор и несколько отдохнуть. Скобелев решил двинуть их вперед и заменить усталых казанцев.

– Посмотрим, как они будут действовать! – прибавил генерал. – Да поторопите, пожалуйста, горную батарею, – обратился он к кому-то. – Хотя особенной материальной пользы она и не принесет, зато нравственная будет несомненно: пехота пойдет веселее, да и турки подумают, что мы обладаем серьезными силами, и выдвинут против нас значительную часть своих войск. Радецкому и Мирскому будет тогда легче…

Становилось все светлее и светлее. Вдруг мы услышали в стороне и несколько позади сильную ружейную трескотню. Оказалось, что это стреляли турки по двигавшимся по дороге войскам из той самой траншеи на горке, которую Скобелев приказал занять ночью сотнику Хоранову и которая, как донес он, была им уже занята…

Скобелев страшно рассердился, приказал позвать Хоранова и начал его распекать. Оказалось, что Хоранов, по ошибке, занял в темноте совсем другую горку и принял ее за искомую.

– Черт знает что такое! – выругался генерал и, чтобы самому убедиться в ошибке Хоранова, поскакал к тому месту так быстро, что мы не могли поспеть за ним. Я догнал его в то время, когда он возвращался уже обратно, сильно рассерженный. Увидев меня, он сказал:

– Послушайте, возьмите сейчас полуроту солдат и выбейте турок с этой горы!..

Как раз в это время мимо нас, по дороге, двигалась 12-я рота Казанского полка.

– Здоро́во, молодцы! – крикнул им Скобелев.

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – последовал дружный и громкий ответ.