– Что? – Эрна придвигается ко мне еще ближе, чтобы нас точно никто не подслушал.

– Я обещала ему вытащить его отца и дядю из лагеря.

– Но Хетти, это же невозможно!

– Сцена была душераздирающая, Эрна. Мне так было жаль его мать. Она просила меня, потом заплакала, потом, со слезами на глазах, снова просила, умоляла так, будто я – ее последняя надежда. А ведь если они до сих пор не вернулись, то это, скорее всего, значит, что их вообще нет в живых.

– Ты ничего не можешь сделать, Хетти! Совсем ничего! Чего она ожидала…

– А вот и я! – Томас, покачиваясь, надвигается на Эрну с бокалом, наполненным до краев шампанским, и неуклюже вручает ей. Часть его содержимого выплескивается через край. – Прозит![6] Пьем до дна! – Он улыбается, подносит свой бокал к губам и выпивает залпом.

– Томас, шампанское пьют маленькими глоточками, – шепотом поучает его Эрна. – Это же не пиво. Пожалуйста, отойди еще на пару минут, ладно? Нам с Хетти надо договорить.

Он смотрит на нее, потом на меня, подмигивает:

– Ладно. Но я еще вернусь.

Меня передергивает.

Покачиваясь, Томас отходит к Эве с ее офицером. Я морщусь, глядя на его долговязое худое тело, слыша его громкий смех.

– Не надо было его сюда звать.

– Ничего, все нормально, – улыбается Эрна и взмахивает рукой, словно хочет сказать, что это все не важно. – Так что ты говорила?

– Знаешь, я хорошо помню, какой она была, мать Вальтера. Много лет назад, еще до того, как мы переехали в этот дом, маму, меня и Карла пригласили к ним на чай. Мне было тогда всего лет шесть или семь, но я хорошо ее помню. Она показалась мне тогда такой изящной. Не как моя мама, по-другому. Она была беззаботной и уверенной в себе, а моя мама всегда была какой-то… робкой, наверное. Во всем полагалась на папу. А мать Вальтера, при своем крошечном росте и миниатюрной фигурке, просто источала энергию, светилась жизнью. Так вот, в кафе я увидела совершенно другую женщину: жалкую, слабую. Эрна, от нее прежней осталась лишь тень. Плохо одетая, немытая, подавленная. И я поняла: если с человеком обращаться как с шелудивой собакой, то рано или поздно он себя ею почувствует.

– Это ужасно, Хетти, правда. Но ты все равно ничего не можешь поделать. Это слишком серьезная задача, в одиночку тебе ее не решить.

– Да. Ты права, конечно. Но, может быть, нам удастся помочь хотя бы детям. Вальтер пишет о киндертранспортах. Это такие специальные поезда, которые увозят еврейских детей в Англию, где они будут жить в приемных семьях до тех пор, пока их родители не смогут приехать из Германии и забрать их. Как ты думаешь, твой отец знает, как это организовать?

– Не знаю. Но я спрошу. А ты пока не вздумай предпринимать что-нибудь сама, даже не заикайся ни о чем таком. Ты слишком многим рискуешь. Если твой отец хотя бы заподозрит, что ты затеяла…

– Но я обещала Вальтеру. Разве я могу хотя бы не попробовать? Посмотри, все главные люди города сейчас здесь, в этой комнате. Говорят о своих достижениях и победах, у которых, как все знают, есть и другая сторона. Я должна использовать эту возможность. Поговорить с ними. В конце концов, если не я, то кто? И как я вернусь в то кафе, если промолчу? Я не смогу посмотреть в глаза матери Вальтера и признать, что я ничего не сделала.

Тут большие глаза делает Эрна:

– Хетти, да ты с ума сошла! Пикни ты сейчас хоть слово против Гитлера или правительства – и все, тебе конец, а с тобой и всему нашему Сопротивлению, и всей моей семье. Ты просто подпишешь нам смертный приговор.

Тут к нам опять подходит Томас, и разговор приходится прекращать.

Я оглядываю комнату, полную гостей, смотрю на маму с папой и удивляюсь: как же так вышло, что среди этих людей я чувствую себя совсем чужой?

Половина четвертого утра. В прихожей папа провожает последних засидевшихся гостей – Отто Шульца с женой и детьми. Но вот за ними хлопает дверь, и мы остаемся с папой вдвоем. В доме тихо. Мама давно легла спать. Ингрид и Вера – девушка, которая скоро ее заменит, – заканчивают уборку гостиной.

– Так, – говорит папа сухо. – Пора спать.

И идет мимо меня, а я ловлю его за руку:

– Папа…

Он вздрагивает так, будто ему на руку села какая-то гадина.

– Что?

Голоса Эрны и Берты наперебой звенят у меня в ушах. Молчи. Забудь Вальтера. Живи дальше. Но избитый, сломленный Вальтер стоит у меня перед глазами. Мысли о том, что делают с людьми в лагере, и о том, что может произойти с его несчастной матерью, не дают мне покоя.

– Что? – снова рявкает отец, его суровое лицо выражает нетерпение.

– Я… я так виновата перед тобой. Я надеюсь, ты сможешь меня простить.

Вообще-то, эти слова подразумевались как преамбула, но, стоит им сорваться с моих губ, и я понимаю, что я безнадежная трусиха.

– Может быть. Это зависит от тебя и от того, как ты поведешь себя дальше.

– Я буду стараться, папа.

Он расправляет плечи и смотрит мне прямо в г лаза:

– Прошлое прошло, хотя и не забыто. Больше никаких скитаний по городу. Твоя мать всегда должна быть в курсе того, где ты и с кем. Никаких… контактов с… нежелательными личностями. Отныне ты будешь такой дочерью, какой я заслуживаю. То есть покорной.

– Да, папа, – шепчу я.

– А теперь иди спать, Герта.

Проглотив слова, которые клялась себе сказать сегодня вечером, я смотрю вслед отцу, пока тот тяжело поднимается по лестнице. Но у меня уже зреет другой план. Нет, я не согнусь перед отцом и его угрозами. Я смогу быть лучше, чем он обо мне думает.

Это происходит снова: мой желудок будто сворачивается в тугой шар. Силой воли я пытаюсь заставить его расправиться, но не могу – мешает слюна. Ее так много, что не могу сглотнуть. Я вскакиваю и бегу в конец коридора. Там, в уборной, склоняюсь над унитазом и срыгиваю в прозрачную воду желтую струю желчи. Дрожащими руками нажимаю на слив, потом открываю кран и брызгаю ледяной водой себе в лицо.

В сером свете раннего утра из зеркала на меня смотрит призрак: бледный, с тусклыми, запавшими глазами. На лбу капельки пота, хотя меня знобит. Судя по последним нескольким дням, рвота дает лишь временное облегчение. Скоро тошнота вернется и будет преследовать меня до вечера.

У себя в комнате я распахиваю ставни и смотрю через серый туман на пустую улицу. Перед окном голые ветки замерзшей вишни. Они кажутся мертвыми. Но я знаю, что в глубине ее старого кряжистого ствола дремлет жизнь, дожидаясь тепла, которое погонит древесные соки от корней вверх, до самых кончиков веток. И тогда старая вишня зацветет.