– Глупость ты делаешь, Антип Прокопьич. – провожая глазами уносящихся в чащу белок, твёрдо сказала Василиса. – Тебе скоро на поселенье выходить. Ты мужик умный, работящий, вина не пьёшь. Отстроишься, хозяйство заведёшь – и жёнка тебе настоящая нужна будет. А я тебе к чему?

– Нешто ты работать не умеешь? – нарочито удивился Антип.

– Умею! – рассердилась Василиса. – Да ведь не о том речь-то! Да нешто тебе такая…

– Васёна! – решительно перебил он. – Ты мне зубы-то не заговаривай! Прямо как есть скажи – гож я тебе, аль нет? Коли нет – так и толковать не о чем, не подойду с этим боле. Знаю, небось, сколь ты от нашего брата натерпелась. А ежели…

– Вот ведь пристал, как репей! – всплеснула руками Василиса. И вдруг снова расплакалась как ребёнок – горестно и навзрыд. – Боже мой, Антип Прокопьич, да я ведь и сама не знаю-ю-ю…

– Ну вот, сейчас реветь… Было б с чего! – Антип неловко обнял её, притянул к себе, и дальше Василиса уже выла взахлёб, уткнувшись в его потёртую, неумело заштопанную на плече рубаху.

С болота вдруг раздался протяжный, с переливами, разбойничий посвист. И сразу же – заполошный крик уток, плеск воды. Целая стая поднялась над тайгой, бестолково хлопая крыльями.

– Чего это они?.. – всхлипывая, спросила Василиса.

– Ефимка дурака валяет. – усмехнулся Антип. – Пойдём, что ли, до телеги, Васёна?

Она не ответила. Но когда Антип, поднявшись, протянул ей руку, Василиса сразу же ухватилась за его ладонь, и через поляну они шли молча, держась за руки и думая каждый о своём.

* * *

– А ну, убирайся со двора, ворожея бессовестная! Ишь ты, заходит вразвалочку, как на свой собственный! Гапка, дура, живо кур загони! И бельё барское с верёвки сними! Нешто не видишь, какой идол египетский пожаловал?! Пошла, говорю, вон, никому твоё гаданье не надобно! И детишков забери! Барина и в доме нету, а без него…

– Ой, ми-илая, меня ругаешь, а сама брешешь хлеще нашей сестры! Ой как барин дома! Ой как ещё с постели не подымались! Ой как вчера заполночь вернулись от дел больших да важных! Я всё знаю! Я ещё как барину погадаю! Он у вас вдовец, я ему столько сказать могу доброго, что до конца дней своих Стешку добром поминать станет! А вот коня у моего отца ваш барин не купит ли? Конь добрый, вороной, красы несказанной! Отец дёшево отдаст!

Звонкий девичий голос разносился по всему двору. Его басисто перекрикивала Дунька, обеих перебивал громкий детский хохот и вопли, и спать под этот балаган было положительно невозможно. Закатов, морщась, поднял голову с подушки, посмотрел в окно. Было действительно уже поздно – около полудня.

Накануне он вернулся домой поздно. У соседей Трентицких вышла очередная распря с крестьянской семьёй Ерёминых: те напрочь отказывались подписывать уставные грамоты на выделенную барином землю. Приехав и едва взглянув на огрызок сырого, поросшего бурьяном суглинка, который к тому же лежал между барскими выпасными лугами, Никита убедился, что пахать и сеять в этом болоте немыслимо.

«Ты ведь сам рассуди, Никита Владимирыч!» – со страстным возмущением взывал к мировому отец семейства – ещё крепкий и сильный мужик с седой бородищей веником. Вокруг молча, не сводя с Закатова глаз, стояли четверо его взрослых сыновей. – «Нам ведь это мало того что не хватит – ведь сам-девять с этого кусочка кормиться должны, а он против прежнего втрое меньше! Так ведь ещё и коровы с лугов летом захаживать будут. Одна хлебу потрава! Да, кроме того, что на болоте доброго вырастет? Разве что клюкву на продажу сажать… Сам суди, что делать-то?! А барин и слушать не желает! Говорит – земля евонная, и какие хочу куски – такие вам и даю… себе в убыток жить не намеряюсь!»

Ерёмин рассмеялся, скребя загорелую лысину корявыми пальцами, но смех этот был невесёлым. На мирового он глядел без особой надежды: просто как на последнее неиспользованное средство. И Закатов, отправляясь в кольце Ерёминых на господский двор, уже заранее знал, что ничего хорошего из его посредничества не выйдет.

Трентицкий, впрочем, принял его вежливо, пригласил обедать и разговаривать за обедом о делах не согласился: беседовали о погоде, о новостях из уезда, о недавних крестинах у Браницких. Уже в сумерках хозяин пригласил гостя в свой кабинет, и вежливые переговоры стремительно переросли в бурный спор:

«Нет! Никогда! И пусть не надеются! Куда как умны стали, подлецы! К мировому посылают, будто бог весть какие птицы важные! Давеча Петька Ерёмин со мной на дороге встретился и не то чтобы в пояс поклониться – шапки, паршивец, не сдёрнул! Ещё три года назад я бы его за этакую наглость на конюшню отправил! А теперь нет-с, нельзя! Извольте с мужиками цацкаться – а стоят ли они того, мерзавцы?! И, коли они сами более не мои – так земелька-то моя! Моя земелька-то! Никита Владимирович, а вам я, право, удивляюсь! Вы ведь сам столбовой дворянин и призваны защищать помещичьи интересы! А вы чем занимаетесь?! Я вам в отцы гожусь и прямо могу сказать: неверную вы линию выбрали! Совершенно неподобающую! Уж коли для вас интересы нашего круга не значат ничего, так хотя бы о собственной выгоде подумали бы! Вам-то тоже земля, чай, нужна! Да с какой стати я им должен хорошую землю давать, когда она – моя?! Чтобы я самую лучшую землю, которая у меня сейчас под паром отдыхает, от собственной семьи оторвал и этим поганцам отдал?! Да вы в уме ли, господин мировой посредник?!»

Всё это Никите приходилось слушать много-много раз. Он привычно старался не зевать, рассматривал пыльные, засиженные мухами турецкие сабли времён Очакова, повешенные крест-накрест на стене, слушал щёлканье зяблика за окном и отчётливо понимал, что ничего ему с Трентицким не поделать. Так и вышло. Никакие увещеванья, никакие уговоры решить дело с крестьянами полюбовно на помещика не действовали: он упёрся как бык и в конце концов пригрозил пожаловаться на самого Закатова губернатору. Никита только пожал плечами. Жалоб он не боялся, но и воздействовать на болвана-соседа никак не мог: формально Трентицкий был прав. Можно было на этом и уехать, но портить и так весьма натянутые отношения Закатов не стал. Пришлось остаться ужинать и лишь после этого отклонить приглашение остаться на ночлег – впрочем, весьма сухое. От Трентицких Закатов вышел в полной темноте – но ничуть не удивился, увидев, что пятеро Ерёминых неподвижными тенями стоят возле его тарантаса.

«Не вышло ничего, Никита Владимирыч?» – уверенно спросил старик Ерёмин.

«Пантелеич, я сделал всё, что мог.» – честно сказал Закатов. – «Но закон на его стороне. Ни в одном документе не прописано, что барин должен отдавать вам пригодную землю. Что делать, законы ещё недоработаны. Я уверен, что их множество раз пересмотрят и переделают, но…»

«Мы все к той поре с голоду передохнем.» – мрачно закончил Ерёмин. – Что ж, барин… спасибо и на том.»

«Уставные грамоты станете подписывать?»

Ерёмин пристально посмотрел на мирового посредника. Оглянулся на сыновей. Спокойно, буднично ответил:

«Да нипочём. Коли только в этом наша воля и осталась – умрём, а не подписуем!»