Историк Е. А. Белов так прокомментировал вмешательство Ленина в определение судьбы барона Унгерна: «17 января В ЦИК и Совет народных комиссаров приняли постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Видимо, Ленин не хотел, чтобы «публичный суд» воспользовался этим постановлением и оставил Унгерна в живых». Отметим только, что никакие «постановления ВЦИК и СНК об отмене смертной казни» не помешали большевикам в декабре — январе 1920/21 годов хладнокровно вырезать в Крыму несколько десятков тысяч белых офицеров, сложивших оружие и принявших решение отказаться от борьбы с советской властью. И все-таки в данном случае Ильич решил подстраховаться.

Заседание революционного трибунала по делу Р. Ф. Унгерн-Штернберга открылось в 12 часов дня 15 сентября 1921 года в помещении новониколаевского театра «Сосновка». Коллегию трибунала возглавлял председатель Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИК Опарин. В состав коллегии вошли командир красных сибирских партизан А. Д. Кравченко, а также Габишев, Гуляев, Кудрявцев. О представителе обвинения большевике Губельмане, спрятавшемся за псевдоним Емельян Ярославский, мы уже писали. Чтобы придать «революционному правосудию» видимость законности, Унгерну был назначен защитник — бывший присяжный поверенный Боголюбов. Процесс над Унгерном объявили открытым, и его довольно подробно (разумеется, в рамках советской цензуры) освещала местная газета «Советская Сибирь».

С целью усиления «солидности обвинения» принялись фабриковать документы, подтасовывать факты, пока еще большевики не до конца набили себе руку в таком ответственном деле — настоящее мастерство придет позднее! — вытянули «дело Мясоедова» (акцентировать на нем внимание «революционное правосудие» не решилось — поднимать вопрос о «немецких шпионах» в то время было небезопасно, далеко не все еще успели забыть, что именно с помощью немцев большевики объявились в России и пришли к власти), придумывали «перемалывание трупов в мельничных жерновах» (хорошо хоть не переработку трупов на мыло!), «связь с японскими империалистами».

Коммунистическая власть разыгрывала патриотическую карту уже в самом начале Гражданской войны. Марксистский лозунг «У пролетариев нет отечества» был заменен на «Социалистическое Отечество в опасности!» Белых клеймили как наемников иностранного капитала, воюющих против русских рабочих и крестьян. Особенно много псевдорусской патриотической демагогии было использовано в войне с «белополяками» в 1920 году. На эту удочку попались и многие царские офицеры, начиная с известного генерала Брусилова, который и сам составлял подобные же призывы к русским офицерам в пользу большевиков, патриотические по форме и провокационные по сути. Обращение к идее русского патриотизма оказалось выигрышным и привлекло к красным немало обманутых людей. Патриотическая «великорусская» демагогия была использована и обвинителем Унгерна — Ем. Ярославским. Впоследствии зарекомендовавший себя одним из самых активных погромщиков христианства, врагом православной церкви, «воинствующий безбожник» Ярославский в своей обвинительной речи лицемерно обличал предков Унгерна — рыцарей-крестоносцев — за разграбление православных святынь Византии. Ярославский поносит прибалтийских баронов с «патриотических» великорусских позиций: «Прибалтийские бароны, которые в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали». В своей речи он изображает барона Унгерна морально разложившимся типом, который «постоянно пьет», «роняет честь офицерского мундира», который «привык бить людей по лицу, потому что он — барон Унгерн, и это положение позволяло бить ему по лицу подчиненных, тех самых крестьян, которые не имеют права принимать участия в государственных делах…» Рисуя мрачный и страшный образ барона, обвинитель врал по мелочам — рукоприкладство Унгерн применял исключительно по отношению к офицерам, которые, с его точки зрения, не исполняли должным образом свой воинский долг. «Тех самых крестьян», казаков, простых солдат, о которых на словах так пекся Ярославский, Унгерн никогда не бил и другим офицерам бить не позволял. Нет смысла перечислять все страшные обвинения в адрес Унгерна, которыми изукрасил свою речь Ярославский. Они благополучно перекочевали из 1920-х годов в современную историческую и художественную литературу, посвященную Унгерну, на страницы газет, журналов, на многие интернетовские сайты.

В своей речи Ярославский определил Унгерна как «религиозного человека», причем религиозного «не только формально, а на самом деле…» Это было, пожалуй, едва ли не единственным справедливым утверждением, прозвучавшим в речи обвинителя. Речь защитника Боголюбова фактически ничего не решала — она представляла лишь необходимую в данном случае формальность. В концовке своего выступления защитник солидаризировался с обвинителем: «Каков же должен быть ваш приговор? Конечно, здесь не может быть вопроса:… обвинительная речь прямо и твердо указала, какой должен быть приговор» (Хорош «защитник»! — А. Ж.). Боголюбов просит о смягчении участи Унгерна на том основании, что «для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, является самым легким концом его страданий… В этом отношении барон Унгерн примет с радостью это милосердие… Было бы правильнее не лишить жизни барона Унгерна, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил». Закончил свое выступление «защитник» Боголюбов словами: «… простору выбора революционного трибунала я предоставляю подсудимого».

Не будем винить несчастного «бывшего присяжного поверенного» за столь «оригинальный» способ защиты своего подопечного. Что поделать? Назначили по разнарядке, приговор предрешен заранее, и помочь участи подсудимого не может никакой защитник, будь то хоть сам Кони или Плевако.

Последние слова процесса и последние слова барона Унгерна дошедшие до нас:

«Председатель трибунала Опарин: Подсудимый Унгерн, вам предоставляется последнее слово. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Унгерн: Ничего больше не могу сказать».

Барон Унгерн довел свой бой до конца, до последнего патрона. Что-то говорить, объяснять, изливать душу перед «выдвиженцами хамьими», перед «каиновым племенем», заседающим напротив него за столом, покрытым кумачом, не имеет никакого смысла. В 3 часа 15 минут дня по московскому времени, или в 17.15 по новониколаевскому, трибунал приговорил «бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн фон Штернберга, из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит».

На следующее утро, 16 сентября 1921 года, приговор был приведен в исполнение. Место захоронения барона Унгерна остается неизвестным и по сей день.

В одной из своих пореволюционных статей, задумываясь над глубинными причинами поражения Белого дела, известный русский писатель Д. С. Мережковский проницательно заметил: «Кто в России люди с сильной волею? Пугачевы, Разины, Ленины, Троцкие… Почти у всех русских людей религиозная совесть сжигает, испепеляет религиозную волю, как дерево… Почти все лучшие русские люди в революции до конца жертвуют, но не до конца действуют. Не потому ли вся Россия сейчас — жертва, какой еще мир не видел?» Действительно, в истории русской революции, как и в истории Гражданской войны, мы знаем тысячи и тысячи примеров святой жертвенности русских людей: мужчин и женщин, офицеров и священников, простых крестьян и представителей самых аристократических фамилий. Показательны слова Николая II из его телеграммы, посланной в Петроград М. В. Родзянке: «Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага родимой матушки-России. Посему Я готов отречься от Престола…» Жертва, принесенная Николаем II, была велика и огромна — недаром последний русский царь вместе со своим семейством причислен Русской православной церковью к лику святых. Сотни тысяч людей принимали смерть от рук большевиков, как и подобает подлинным христианам: с честью и достоинством, нередко благословляя своих палачей. Однако, размышляя о «великой жертве России», Мережковский говорит о том, что для победы над большевизмом необходимо качество, совершенно необычайное для большинства русских людей, а именно — «преобладание действенной воли над жертвенной». Именно наличие подобной «действенной воли» так отличало барона Унгерна от остальных вождей Белого движения. Но в этом же заключалась и трагедия барона, и его одиночество: выражаясь спортивной терминологией, Унгерн слишком высоко поднял планку. Но вся беда окружающих его людей, соратников, заключалась в том, что лично барон мог слишком многое. «Он ни от кого не требовал большего, чем делал сам», — вспоминал об Унгерне один из его офицеров. Но та степень самоотречения, аскетизма, упорства, ненависти, с которыми барон Унгерн воевал против большевиков, оказалась недоступной для его окружения. Они — приближенные Унгерна, его офицеры, казаки — были нашими современниками, людьми пускай начала, но уже XX века. Барон же был родом совсем из другого столетия — он органично смотрелся бы в походах крестоносцев за Гроб Господень, в войнах испанской реконкисты, идущим на Новгород в рядах опричного войска Иоанна Грозного… Именно этой «неотмирностью» барона и объясняется тайна его посмертной судьбы. Мы уже говорили, что имя барона Унгерна было окружено легендами еще при жизни. О характере этих легенд замечательно высказался Д. П. Першин: «Эти-то легенды показательны тем, что с именем барона всегда связывалось не личное его честолюбие, не желание нажиться и стать у власти, а определенное стремление борьбы с большевизмом для спасения России, даже его жестокость объясняли только крайней необходимостью поддержки дисциплины и чтобы имя его соратников не было замарано интересами наживы и кармана». Да, в жизни, в действиях Унгерна было много насилия, жестокости, порой даже несправедливости. Но все его поступки были обусловлены непримиримостью к коммунизму и большевикам, священной ненавистью к «разрушающим саму душу народа». Для победы над красным безумием, захватившем Россию в начале XX века, он был готов пожертвовать (и пожертвовал!) самой своей жизнью, совершая дела и поступки, которые многим казались безумными, жестокими, неоправданными. По прошествии нескольких лет это поняли и оценили многие из тех его приближенных, что были недовольны бароном, устраивали против него заговоры, готовились убить его. Этот парадокс прекрасно объяснил полковник М. Г. Торновский, которого никак нельзя отнести к числу безусловных почитателей барона Унгерна. «Прав он был или не прав в своих способах проведения белой идеи — вопрос второстепенный, но он был ярко выраженный борец за эту идею до последнего вздоха, не терпевший компромиссов, — размышлял Торновский в 1942 году. — … Время изглаживает все тяжелое, темное, и память сохраняет все светлое и героическое, чем жили и к чему стремились в борьбе за светлое будущее свое и Родины… Личность Унгерна многогранна, и к нему нельзя подходить с обычной меркой. Редеющая уже масса унгерновцев чтит своего начальника. «Глас народа — глас Божий», и суд его правый. Вместе с коренными унгерновцами склоняю голову перед памятью генерала барона Романа Федоровича Унгерн-Штернберга».