– Но то же самое вы бы сказали, если б она всё-таки была.

– С чего это? Я бы о ней рассказал, и охотно. Главный смысл тайной полиции – в самом её существовании. Существовать и одним этим наводить ужас, понимаете? Чем больше о тайной полиции болтают, тем меньше ей приходится работать. – Он пожал плечами. – А с точки зрения эффективности кому это надо вообще? Тайная полиция-служба секретная, но всё-таки официальная, то есть где-то лежат бумажки, признающие её бытие и, следовательно, ответственность. Что они там наработают, зная, что при желании с них можно спросить?

– Можно устроить так, чтобы никому не давать отчёта.

– Можно. Но это будет не полиция, а комплот. Я, представьте, не люблю заговоров – и заговорщиков. Есть в них всегда что-то ущербное… какая-то тайная гниль. Не любовь к темноте, а любовь к тёмным закоулкам. И узость, заставляющая видеть в жизни вариант карточной игры.

– А жизнь – не карточная игра?

– Сыграйте и сами увидите.

– Я не игрок. Предпочитаю сделки. Например, мне нужно поговорить со снайпером. И восстановить аусвайс. И чтобы Порфирьев от меня отвязался. Ну и вообще… помощь в расследовании.

– Ах вот, значит, на каком условии будет восстановлено спокойствие моей супружеской жизни. И как же, по-вашему, я буду вам помогать?

– В меру сил.

– Я бы предпочёл откупиться.

– Ладно, – сказал я, – хоть что-то. Только стоить это вам будет дорого.

Сахарок пришёл ко мне в Новую Голландию. Пока была погода, я оставался там часами: это место было для меня зачарованным и вот почему казалось таким безопасным – метафизически безопасным. Я чувствовал, что здесь ничего плохого случиться не может.

Но когда, подремав, я очнулся, то увидел, что рядом со мной сидит в траве Сахарок.

Мы сидели и смотрели друг на друга с терпеливым недоумением, как звери разных пород, но минуты шли, и проступало – словно время, обычно засыпающее всё песком и прахом, на этот раз усердно раскапывало, – проступало чувство, что разных-то разных, но очень похоже, что из одного леса. Я подавил стон.

– Как же мне сделать так, чтобы тебя не было?

– Зачем Сахарка не будет?

– Затем. Тебя здесь не положено.

– Положено.

– Ещё и огрызаешься.

На его теле не осталось шрамов, в глазах – памяти о том, что он умер. «Типа запах», о котором говорил Пацан, – это была нагоняемая им тоска, тянущее жилы чувство, что тебя нет, что ты не нужен.

– Сахарок для тебя кто? – неожиданно спросил он.

– Сахарок для меня работа.

Превозмогая отвращение, я дотронулся до его лица, до чернильных слёз. К сожалению, он не исчез.

Я взял его за руку, заглянул в глаза – и отпрянул. Аристид Иванович был прав: из этих глаз я не вернусь.

– Как ты их выбираешь?

Сахарок молчал.

– Как ты приходишь? Кто тебя зовёт?

Сахарок молчал.

Я стал трясти его за плечи, и на меня навалилась страшная усталость. Было так, словно весь мир устал вместе со мной – или это я впервые почувствовал тяжесть и дрожь в теле уже очень давно уставшего мира. Чувствуя, каких трудов стоит земле вращаться, траве – пробивать землю, жуку – вгрызаться в траву, я разделил с ними изнеможение жизни, оказавшееся мне, в то время как мир продолжился, не под силу.

В сознание меня привела явившаяся выяснять отношения Лиза. Сразу после разговора с Ильёй Николаевичем я послал ей вежливое письмо – и это тоже было помрачением, потому что какая же женщина, кроме как выдуманная, не явится с ответом лично. Теперь она сидела надо мной, распростёртым, и вытирала моё лицо своим платком. Удостоверившись, что я жив, её прекрасные глаза стали метать молнии.

– Негодяй!

– Да. Вы мне не поможете?

– Что это с вами было? – ворчливо спросила она, помогая мне подняться.

– Солнечный удар.

Мы враз посмотрели на надёжно затянутое облаками небо.

– Он тебе угрожал?

– Нет. Мы сторговались.

Мне не было её жаль, но внезапно я понял, что она сейчас чувствует. Всякое желание бороться её оставило. Борьба опостылевает, а вслед и само счастье, за которое боролся. Это была минута первого оцепенения, когда вдруг рухнула кровля, жизнь, и вроде бы надо бежать, кричать и плакать – но словом «надо» всё и ограничивается, человек одно ощущает: лёг бы да заснул, – и даже себя не пощупает, цел ли. И мы стояли, держась за руки, безмерно одинокие. Поднимающийся ветер нёс запах залива. Запах мешался с красками: тёмная зелень деревьев, выцветший кирпич складов, пастельные цвета травы.

– Знаю.

– Зря ты всё это знаешь.

6

С Петроградской на В.О. можно попасть через два моста, одним из которых почти не пользуются. Если пойти по нему и потом взять вправо, то за отданной под архивы и музейные коллекции Биржей обнаружится трехэтажный особняк с башенкой и неопознаваемыми полуобвалившимися фигурами на фронтоне. Это – Дом русской литературы, осуществляющий надзор за живыми и мёртвыми писателями. Здесь хранятся наиболее ценные рукописи и письма; принадлежавшие классикам пиджаки и книги; портреты, каталоги и картотеки; изданные Домом собрания сочинений и (их, пожалуй, больше, чем самих сочинений) монографии. Мёртвых писателей Дом подвергает всестороннему изучению, живых – ежегодной переаттестации. Писатель, дабы подтвердить право числиться таковым, должен отчитаться о проделанной работе и пройти ряд тестов, в том числе на грамотность: из поколения в поколение фарисеи упорно верят, что наличествующие в живом обороте литераторы не могут похвастаться достаточным знанием русского языка. Можно вообразить, что мероприятие сопровождается воплем и скандалами, но на самом деле проходит как любой экзамен: чинно, с озабоченными лицами, и только звёзды первой величины позволяют себе, тщательно вымеряя, кокетливый надрыв.

Меня привёл Аристид Иванович, которого в своё время, опасаясь волны самоубийств, умолили выйти из аттестационной комиссии. («Велика честь, – сказал он тогда, – сживать со свету дураков».) На ступеньках перед парадным входом несколько человек заполняли на коленке анкеты, один метался, размахивая выданной ему характеристикой, и приставал к тем, кто писал, с вопросом «Ну как это понимать, у него никогда не хватит мозгов, чтобы отчаяться?». Пишущие ёрзали, поджимали ноги, неохотно поднимали глаза – и с ещё меньшей охотой бормотали что-то ободряющее, избегая, впрочем, приводить примеры из собственных характеристик. Ещё выше, у самых дверей, стоял на треноге аккуратный чёрно-белый плакатик «В ПОДДЕРЖКУ ПОЛИТЗАКЛЮЧЁННЫХ» и рядом с ним аспиранты, руководимые Петром Евгеньевичем, собирали подписи.

– Пётр Евгеньевич! – воззвал я, ознакомившись. – Это Захар-то политзаключённый?

Аспиранты поглядели с любопытством и осуждением, и кто-то даже сказал что-то про узость взглядов и промытые мозги, но Пётр Евгеньевич рассудил, что передо мной, наверняка помнившим исторический визит горкомиссаров к Захару, ломать комедию не вполне ловко, и под локоток отвёл меня в сторону.