— Не надо! Петя, у него — нога, он хромает.

— Не зря я, значит, сорвался, прилетел! — Зажав трость под мышкой, Дима попытался дотянуться до Петра через Нинину голову. — Я же чувствовал… Знал! Чем ты тут…

— Замолчите! — повторил Петр.

— … без меня… занимаешься!

— Вы меня не испытывайте! — Петру все труднее было себя сдерживать. — Я не посмотрю, что вы увечный, я могу и врезать!

— Петя, уезжай, — молила Нина, пытаясь оттеснить Петра к машине. — Уезжай, пожалуйста… Мы сами…

— Ну давай, врежь! — Дима отшвырнул Нину в сторону.

Нина отлетела к скамейке, едва удержавшись на ногах.

А вон и зрители. Благодарные зрители, нашего брата, нашу сестру хлебом не корми — дай поглазеть на чужую свару. Человек семь собралось, вон еще двое остановились…

— Не трогай ее, ты! — Петр сдерживался из последних сил. — Был бы ты на обеих ногах, сволочь!

— Ишь, какой добрый! — И Дима выплеснул ему в лицо остатки кофе, смял стаканчик в лепешку, швырнул комком сплющенной пластмассы в Петра. — А теперь? Ну?

— Не смей! — остервенело выкрикнула Нина, снова бросившись к ним, оттаскивая Петра от Димы. — Что ты делаешь, Дима? Сдурел совсем?!

Нина отталкивала Петра к машине:

— Уезжай, я тебя прошу. Мы сами разберемся.

Сбрендели… У обоих — багровые рожи, оба всклокочены, оба похожи на сцепившихся петухов. «Петя, уезжай!.. Дима, домой идем, смотрят!..» Как они глупеют всегда, когда дерутся, сразу просыпается в них что-то вздорное, нелепое, жалкое, детское…

Нина втолкнула Диму в подъезд. Немыслимая задача — попытаться справиться со здоровенным разъяренным детиной, да еще помнить все время о том, что у него больная нога, в ноге — штырь, нужно быть осторожной, не приведи бог причинить ему боль.

— Спала с ним? — орал Дима. — Спишь с ним, дрянь? Шлюха!

Обезумел. У кого она видела такие безумные, остановившиеся глаза? Совсем недавно… Проскурин. У Проскурина такие же были. Что ж они, все с ума сходят, один за другим?

Не отвечая на оскорбления, Нина толкала мужа к лифту, краем глаза отмечая, что консьержка тащится следом. Ты ему тут, конечно, такого обо мне наплела, сволочь старая, все ему выложила, времени на это было предостаточно.

— Нина! — Петр ворвался в холл. — Нина, я здесь. Я тебя с ним, с таким, не оставлю.

— Уезжа-а-ай! — простонала Нина. — Что, на колени встать? Мы сами…

Дима повернулся к Петру и спросил отрывисто:

— Когда? Где? Нужно поговорить. Не находишь?

Нина уже доволокла благоверного до лифта, он то и дело отталкивал ее руки, все норовя повернуться к Петру, договорить, всласть помахать кулаками. Петушиная дурь, помрачение мозгов, тоже мне Отелло! Кто бы мог подумать, что Дима может вот так голову потерять от ревности?

Просто ты ему раньше повода не давала.

— Уезжай немедленно, слышишь? — снова крикнула Нина Петру.

— Где? — рявкнул Дима.

— Восемь вечера, — отчеканил Петр. — Кулинария на Покровке. Черный ход.

— А-а-а… — Дима закатился ядовитым, язвительным, истерическим хохотком и уставился на Нину. — Это как, графиня? Грузчика себе нашла? Кулинара? Ну ты даешь, ваша светлость! Низко же ты пала! Мезальянс…

Нина впихнула его в кабину лифта. Последнее, что она успела увидеть перед тем, как закрылись дверцы, — бледное, растерянное, злое лицо своего Солдатова, ребром ладони стирающего кофейные потеки со впалой щеки.

Мальчишки делали уроки. У каждого был свой стол, Петр сам сконструировал и сколотил эти складные удобные столы-парты.

Стол, сделанный им для Нининого сына, еще пах свежеоструганным деревом и лаком. Вовка ерзал на стуле, пыхтел, горбился над тетрадкой.

— Не сутулься, — мягко сказал Петр. — И повнимательней, Володя. — Петр звал его Володей. Вова — то еще имечко, кто его придумал вообще? Вова, Вава — что-то мелкое, скользкое, стесанное, как обмылок. — Вот здесь — предложный падеж, а не винительный.

Вовка вспыхнул, нахохлился. Резко, размашисто перечеркнул все двумя жирными чертами крест-накрест.

Самолюбивый, упрямый, вспыльчивый. Нинин характер. Петр ободряюще похлопал его по плечу, отошел в сторону, чтобы не мешать. Нинин характер, и похож на мать — темно-русый, серые глаза, узкие скулы. Петр смотрел на Вовку с какой-то печальной нежностью. Петр успел к нему привыкнуть, привязаться.

Не нужно было привыкать, нельзя было. Теперь придет этот колченогий истерик, заберет Вовку так же, как только что забрал Нину. Имеет право. Муж и отец. Отчим. Не важно. Главное — муж. А ты кто? Случайный знакомый?

— Папа, я закончил, — с облегчением объявил старший сын, закрывая тетрадь. — Проверь.

— Попозже, — откликнулся Петр.

Тупая тоска и тревога точили его, не отпуская ни на минуту. Весь этот день, с того самого момента, когда Нина исчезла за дверцами лифта, весь этот день, вот уже четвертый час кряду, — тоска и тревога. Тоска и смятение.

Петр вышел из комнаты. Снял телефонную трубку. Что он ей скажет? Потом, ему наверняка ответит этот долбаный Дима. Они все равно увидятся вечером, они еще поговорят.

Телефон зазвонил, Петр вздрогнул. Может быть, это Нина? Он схватил трубку и услышал испуганный голос продавщицы Нади:

— Петя, ты можешь сейчас прийти?

— Мне же к восьми, — возразил Петр.

— Петя, это срочно, это важно, слышишь? Тебя Ефимыч ждет.

— Ладно.

Петр положил трубку. Что там еще стряслось, подменить, что ли, нужно кого? Из него сейчас работник — аховый, грузчик — нулевой, он не спал всю ночь, до утра просидел с этим Проскуриным, разговор был тяжкий, трудный, изматывающий.

Надо позвонить Проскурину. Петр нашел в кармане куртки клочок бумажки с телефонным номером этого горе-самострельщика, нужно позвонить, поговорить ни о чем, о пустяках, о погоде. Вообще нужно звонить ему теперь. Вряд ли это ему поможет, но все же…

— Петя, зайди ко мне!

Отец. Сумасшедший дом! У мальчишек уроки не проверены… Голова раскалывается… И Нина — шилом в мозгу.

— Папа, я бегу. — Петр заглянул в комнату старшего Солдатова. — У меня ни минуты… Это что за маскарад?!

Старик сидел за своим любимым двухтумбовым столом, таким же древним, как и его хозяин. Очки с расшатанными дужками то и дело сползали у него с носа, он поправлял их указательным пальцем, сосредоточенно уставясь в амбарный талмуд. Рядом лежали бухгалтерские счеты. Откуда он извлек эту рухлядь на свет божий? А нарукавники?! С ума сойти, старик нацепил черные сатиновые нарукавники. Где он их взял, может, сшил за ночь?

— Папа, ты что, сшил их, что ли? — хмыкнул Петр. — Их еще до военного коммунизма отменили.

— А у нас, Петя, снова военный коммунизм, — отпарировал старик, оглушительно, с плохо скрываемым удовольствием щелкая облезлыми деревянными костяшками счетов. — Я составляю бюджет на следующий месяц. В режиме жесткой