– Вот, держите, – сказал он, протягивая мне его, – и скажите свое мнение, вы ведь в этом разбираетесь.

Я взял бумажку и, пробежав ее глазами, был весьма удивлен, поскольку это оказался счет за поставленные лекарства; выходило, что я был призван высказаться отнюдь не как поэт, но как фармаколог-консультант.

– Право же, друг мой, – сказал я генералу, возвращая ему его собственность, – вы ведь знаете повадки корпорации, к которой обратились; быть может, они немного и перестарались, но вы-то зачем вырядились в расшитый золотом мундир с тремя орденами и парадную шляпу? Это три отягчающих обстоятельства, так что ничего хорошего не ждите.

– Да замолчите же! – сказал он мне с раздражением. – Мое положение ужасно. Впрочем, вы скоро сами полюбуетесь на этого живодера, я велел его позвать; когда он придет, поддержите меня.

Он еще говорил, когда дверь открылась и вошел человек лет пятидесяти – высокий, степенный, безукоризненно одетый во все черное, вся физиономия которого так и дышала суровостью, а в чертах от губ до глаз читалось что-то сардоническое.

Он подошел к камину, сесть отказался, и я стал молчаливым свидетелем следующего диалога, который воспроизвожу дословно, – настолько он врезался мне в память.

Генерал: Сударь, бумажка, которую вы мне прислали, – это настоящий аптекарский счет, и…

Черный человек: Сударь, я вовсе не аптекарь.

Генерал: Но кто же вы тогда?

Черный человек: Я фармацевт.

Генерал: Ну что ж, господин фармацевт, ваш посыльный должен был сказать вам…

Черный человек: Сударь, у меня нет посыльных.

Генерал: Кто же тогда этот молодой человек?

Черный человек: Это мой ученик, сударь.

Генерал: Я хотел вам сказать, сударь, что ваши снадобья…

Черный человек: Сударь, я не продаю никаких снадобий.

Генерал: Что же вы тогда продаете?

Черный человек: Сударь, я продаю медикаменты.

Дискуссия на этом и закончилась. Генерал, стыдясь, что допустил столько синтаксических ошибок и так мало преуспел в познании фармацевтического жаргона, смешался, забыл, что хотел сказать, и заплатил все, что от него требовали.

Жил в Париже на Шоссе д’Антен некто по имени Бриге; сначала он был кучером, потом барышничал и наконец сколотил себе на этом небольшое состояньице.

А поскольку он был родом из Талисьё, то, отойдя от дел, удалился туда и женился на рантьерше, некогда работавшей кухаркой у м-ль Тевенен, которую весь Париж знал под прозвищем Пиковый Туз[230].

Ему подвернулся случай купить небольшое имение в родной деревне; он этим воспользовался и в конце 1791 года обосновался там вместе с женой.

В те времена приходские священники каждого архипресвитерского округа имели обычай собираться раз в месяц у каждого из них по очереди, чтобы потолковать о церковных делах. Служили большую мессу, совещались, потом обедали.

Все это они называли конференцией; и кюре, у которого она должна была происходить, готовился заранее, чтобы достойно принять собратьев.

Однако, когда настал черед кюре Талисьё, случилось так, что один из его прихожан принес ему в подарок великолепного угря более трех футов длиной, выловленного в прозрачных водах Серана.

В восторге оттого, что стал обладателем такой рыбины, пастырь побоялся, что его кухарка окажется не в состоянии приготовить блюдо, должное оправдать столь высокие чаяния; поэтому он обратился к г-же Бриге и, нахваливая ее превосходные умения, умолял бывшую повариху приложить руку к кушанью, достойному архиепископского стола, которое сделает величайшую честь этому обеду.

Кроткая овечка из его паствы согласилась легко и с тем бóльшим удовольствием, что у нее, как она сама сказала, еще остался ящичек с редкими приправами, коими она пользовалась у своей прежней хозяйки.

Блюдо из угря было тщательно приготовлено и подобающим образом подано на стол. Оно не только имело изысканный вид, но от него еще исходил чарующий аромат, а когда его отведали, то для похвал не хватило слов; в общем, исчезло все до последней частички – и само кушанье, и соус к нему.

Но случилось так, что за десертом досточтимые пастыри вдруг почувствовали себя непривычно возбужденными, разрезвились, а их речи, вследствие неизбежного влияния физического на духовное, неожиданно обернулись развеселым зубоскальством.

Одни увлеченно рассказывали о своих проделках в ту пору, когда были семинаристами; другие высмеивали своих соседей, пересказывая сплетни из скандальной хроники; короче говоря, их разговор топтался вокруг одного и того же, находя подпитку в самом приятном грешке из разряда смертных; и замечательнее всего было то, что они даже не сознавали, что делают нечто постыдное, – настолько дьявол лукав и зловреден.

Расстались они поздно, и мои сокровенные воспоминания не заходят дальше того дня. Но на следующей конференции, когда гости увиделись вновь, они, устыдившись всего, что наговорили, просили друг у друга прощения и в конце концов приписали случившееся влиянию блюда из угря, так что, полностью признавая его наивкуснейшим, все же решили, что было бы опрометчиво подвергнуть искусство г-жи Бриге второму испытанию.

Я напрасно пытался выяснить, что за приправа произвела столь чудодейственный эффект, тем более что никто не жаловался на его опасную или вредную природу.

Повариха-кудесница призналась мне, что готовила на крепком и изрядно пряном бульоне из раков; но я определенно подозреваю, что она о чем-то умалчивает.

Однажды монсеньору Куртуа де Кенсе, епископу Белле, доложили, что на грядке в его огороде проклюнулась из земли спаржа необычайного размера.

Все немедленно отправились туда, чтобы в этом удостовериться, ибо людей в епископских дворцах тоже радует, когда у них появляется какое-нибудь занятие.

Новость не оказалась ни ложной, ни преувеличенной.

Растение, проткнув землю, уже показалось на поверхности; его головка была закругленной, блестящей и словно украшенной орнаментом, а стебель обещал вымахать чуть не с руку длиной.

При виде этого огородного чуда все вскрикнули и сошлись на том, что одному только монсеньору епископу принадлежит право отделить спаржу от корня, а посему местному ножовщику было немедленно поручено изготовить нож, пригодный исполнить столь высокое назначение.