Тотчас же четверо плечистых слуг подняло носилки. Полагая, что несут умершего, они не совсем заблуждались, ибо я и в самом деле был чуть жив, или, вернее, полумертв от страха.

Когда цыган дошел до этого места своей повести, ему дали знать, что дела табора требуют его присутствия. Он покинул нас, и в тот день мы его уже больше не видели.

На следующий день мы всё ещё оставались на месте. У цыгана было свободное время; Ревекка воспользовалась первой возможностью и попросила его рассказать о дальнейших приключениях; вожак охотно покорился её желаниям и начал такими словами:

Продолжение истории цыганского вожака

Когда меня понесли, я чуть-чуть распорол шов в сукне, которым был укрыт. Я заметил, что дама села в лектику, задрапированную черными тканями; конюший ехал рядом с ней верхом, слуги же, которые меня несли, сменялись, чтобы, переведя дух, бежать потом как можно быстрее.

Мы вышли из Бургоса, не помню уже, через какие ворота, и шли около часа, после чего остановились у входа в сад. Меня внесли в павильон и опустили на пол посреди комнаты, обитой в знак траура черным сукном и слабо освещенной несколькими лампами.

— Дон Диего, — сказала дама своему конюшему, — оставь меня одну, я хочу рыдать над этими возлюбленными останками, с которыми горе меня скоро соединит.

Когда конюший ушел, дама села передо мной и сказала:

— Жестокий, вот до чего, наконец, довело тебя твоё неумолимое упрямство! Проклял нас, не выслушав, — как же теперь ты станешь отвечать перед страшным судом вечности?

В этот миг вбежала другая женщина, напоминающая фурию, с распущенными волосами и кинжалом в руке:

— Где, — завопила она, — жалкие останки этого чудовища в человеческом образе? Дознаюсь, если ли у него внутренности, вырву их, добуду это безжалостное сердце, раздеру его собственными руками своими и только тем успокою свою ярость!

Я рассудил, что пришло время объявить этим дамам, с кем они имеют дело. Вылез из-под сукна и, бросившись к ногам дамы с кинжалом, вскричал:

— Госпожа, сжалься над бедным школяром, который, опасаясь розог, укрылся под этим сукном!

— Несчастный мальчишка, — воскликнула дама, — что же случилось с телом герцога Сидония?

— В эту ночь, — ответил я, — его похитили ученики доктора Сангре Морено.

— Правое небо! — прервала дама, — он один знал, что герцог был отравлен. Я погибла…

— Не бойся, госпожа, — сказал я, — доктор никогда не осмелится признаться, что похищает трупы с кладбища капуцинов, эти же последние, приписывая дьяволу сии козни, не захотят признаться, что сатана приобрел такую мощь в их святом приюте.

Тогда дама с кинжалом, строго взглянув на меня, сказала:

— Но ты, мальчишка, кто нам поручится, что ты сумеешь молчать?'

— Меня, — ответил я, — должна была судить хунта театинцев под председательством члена инквизиции. Несомненно, меня приговорили бы к тысяче розог. Позволь, госпожа, скрывающая меня от света, уверить тебя в том, что я сохраню тайну.

Дама с кинжалом вместо ответа подняла створки люка в углу комнаты и подала мне знак, чтобы я спустился в подвал. Я повиновался приказу, и пол сомкнулся надо мной.

Я спустился по совершенно темной лестнице, ведущей в столь же темное подземелье. Наткнулся на столб, ощутил под рукой цепи, ногами же нащупал надгробье с железным крестом. Правда, мрачные сии предметы нисколько не настраивали на сонный лад, но я был в том счастливом возрасте, когда усталость оказывается могущественней любых тягостных впечатлений. Я растянулся на мраморном надгробье и вскоре заснул глубоким сном.

Наутро, проснувшись, я заметил, что тюрьму мою освещает лампа, повешенная в боковом подземелье, отделенном от моего железной решеткой. Вскоре дама с кинжалом показалась у решетки и поставила корзинку, накрытую салфеткой. Она хотела что-то сказать, но рыдания прерывали её речь. Она удалилась, знаками давая мне понять, что место это пробуждает в ней ужасные воспоминания. Я нашел в корзинке вдоволь еды и несколько книжек. Розги перестали меня тревожить, и я был уверен, что больше не встречусь ни с одним театинцем; этого для меня было довольно. и я провел приятный денек.

На следующий день еду принесла мне юная вдова. И она тоже хотела говорить, но у неё не хватило сил, и она ушла не будучи в состоянии сказать ни слова. Наутро она пришла опять, держа корзиночку, которую подала мне через решетку. В той части подземелья, где она находилась, возвышалось огромное распятье. Она бросилась на колени перед этим изображением нашего спасителя и так начала молиться:

— Великий боже! Под этой мраморной плитой почивают оскверненные останки сладостного и нежного юноши. Ныне он уже, без сомнения, обретается среди ангелов, образом коих он был на земле, и умоляет тебя быть милосердным к жестокому убийце ради той, которая отомстила за смерть этого юноши, и ради несчастной, которая сделалась невольной соучастницей и жертвой стольких жестокостей и ужасов.

После этих слов, дама тихим голосом, но с великим рвением продолжала молиться. Наконец, она встала, подошла к решетке и, немного успокоившись, сказала мне:

— Юный друг мой, скажи, быть может, тебе чего-нибудь не хватает и чем я могу тебе помочь?

— Госпожа, — ответил я, — у меня есть тетка, по имени Далоноса, которая живет рядом с театинцами. Я был бы рад, если бы ей сообщили, что я жив и нахожусь в безопасном месте.

— Такое поручение, — молвила дама, — могло бы поставить нас под удар. Однако обещаю тебе, что подумаю, каким образом успокоить твою тетку.

— Госпожа, ты ангел доброты, — сказал я, — и муж, который сделал тебя несчастной, должно быть был чудовищем.

— Ты ошибаешься, мой друг, — возразила дама. — Он был самым лучшим и самым нежным из людей.

Назавтра другая дама принесла мне еду. На этот раз она показалась мне менее возбужденной и гораздо лучше владела собой.

— Дитя моё, — сказала она, — я сама побывала у твоей тетки; видно, что эта женщина любит тебя, как родного сына. Разве у тебя нет ни отца, ни матери?

Я рассказал ей, что матушка моя уже умерла и что, по несчастной случайности, свалившись прямо в чернильницу моего отца, я оказался навеки изгнанным из его дома. Дама захотела, чтобы я объяснил ей эти мои слова. Я чистосердечно поведал ей все мои приключения, которые вызвали улыбку на её устах.

— Мне кажется. — молвила она, — что я рассеялась, чего не случалось со мной уже с давних пор. И у меня был сын; теперь он почивает вот под этим мраморным надгробьем, на котором ты сидишь. Я рада была бы обрести его в тебе. Я была кормилицей герцогини Сидония, ибо я родом из поселян, но у меня есть сердце, которое умеет любить и ненавидеть, и поверь мне, что женщины с таким характером всегда чего-нибудь да стоят.

Я поблагодарил даму, уверяя её, что до гробовой доски буду питать к ней сыновние чувства.