Фрейд, ознакомившись осенью 1920 года «в сутолоке первых двух недель» с присланной ему книгой «Три мастера», выразил восхищение очерками о Бальзаке и Диккенсе, но что касается третьего портрета «с этим русским путаником», то в ответном письме 19 октября он указал коллеге на некоторые «пробелы и загадки»: «Многоуважаемый господин доктор… Вы не должны были оставлять за Достоевским приписываемую ему эпилепсию. Весьма маловероятно, что он был эпилептиком. Эпилепсия – органическое мозговое поражение вне душевного строя, и, как правило, связанное со снижением и упрощением проявлений душевной жизни… великие личности, которым приписывалась эпилепсия, были чистыми истериками… Думаю, что всего Д. можно было бы построить на его истерии. <…>

Почти все особенности его творчества, из которых ни одна, наверное, от Вашего внимания не ускользнула, объяснимы для нас анормальной, для русского же более обычной душевной предрасположенностью, вернее собственно: сексуальным складом, что – в отдельности – очень легко можно было бы показать. В первую очередь, все мучительное и странное. Без психоанализа Д. непонятен, то есть он в нем не нуждается, так как каждым своим персонажем и каждой фразой сам его поясняет…»

Цвейг поспешит ответить на замечания «глубокоуважаемого профессора» уже через две недели по возвращении домой из лекционного тура (3 ноября): «Можете себе представить, сколь интересно для меня ваше восприятие патологического образа Достоевского, в отличие от моего, разумеется, обладающего ценностью профессионального знания предмета. Я знаю, что Достоевскому, знатоку всех вещей, не чужда была и эта мнимая форма эпилепсии – он изобразил ее в своем Смердякове и продемонстрировал, что существуют люди, до известной степени владеющие способностью в известной мере осознанно воспроизводить болезнь по собственному желанию и воле. Отныне я верю, что у него и в самом деле из таинственного сладострастного чувства вырастало желание к определенным формам припадков: здесь, конечно, налицо еще одна из привлекательнейших тайн для психопатолога».

Писатель Цвейг не был бы прирожденным психологом, если бы вторую часть письма не развернул в направлении благодарности своему учителю. После переезда в Зальцбург его встречи с Фрейдом стали реже, однако написанное он мог передать и при личной беседе, но выплеснул на страницы того же ответного послания: «Мне было одновременно стыдно и приятно видеть, сколь много труда затратили вы на мою штудию, и поверьте мне, пожалуйста, что я с глубочайшей благодарностью способен оценить такую самоотверженность. Я принадлежу к той духовной генерации, которая вряд ли кому другому в столь значительной мере обязана знанием, как вам, и вместе с этой генерацией чувствую, что близится тот час, когда все глубокое значение вашего открытия души станет всеобщим достоянием, европейской наукой. С благодарственным почтением преданный вам Стефан Цвейг».

Двадцать восьмого июля 1920 года Томас Манн из Мюнхена отправил в Зальцбург письмо, выразив в нем искреннюю благодарность автору за получение подписанной книги. «Глубокоуважаемый господин Стефан Цвейг, спасибо от души за Ваш прекрасный, драгоценный подарок, за эту книгу, которой я давно с радостью ждал и которую, благодарно гордясь выраженной мне в надписи симпатией, держу, наконец, в руках. <…> Ваш “Достоевский”, бесспорно, самое смелое и компетентное из всего, что со времен Мережковского “прикладывалось” к этому великому сыну XIX века (века, которым сегодня порою нагло пренебрегают). <…> Я наверно всегда буду скорее называть его великим грешником, чем великим художником. Но чем-то совсем великим, чем-то потрясающе и страшно великим он, во всяком случае, был, и за то, что Ваше эссе заставило меня снова – и с такой силой, как то редко бывало, – ощутить это величие, я благодарю Вас с искренним восхищением. Преданный Вам Томас Манн».

Еще в 1919 году, узнав от переводчика Александра Самойловича Элиасберга о страсти Цвейга к собиранию рукописей, Томас Манн прислал в Зальцбург черновой вариант своего рассказа «Die Hungernden», в переводе на русский язык М. А. Аполлонской «Двое (Голодающие)». По случайному совпадению, рукопись придет на Капуцинерберг в день свадьбы Стефана и Фридерики, символично скрепив своим названием («Двое») отношения героев рассказа – юного художника Детлефа и прелестной Лилли, в которую он тайно влюблен, – с реальными влюбленными, заключившими творческий союз 28 января 1920 года.

* * *

С переездом в Зальцбург Стефану пришлось отказаться не только от встреч с венскими друзьями, многих из которых он сам пожелал забыть «из-за нашего противоположного отношения к войне», но и лишиться услуг своего верного секретаря Матильды Мандл. Лишиться не потому, что Матильда постепенно утратила приверженность к работе, перестала справляться с обязанностями или не захотела переезжать в другой город. Отнюдь нет – Матильда была верна писателю долгие годы, они прекрасно ладили, не ссорились и понимали друг друга с полуслова. При переезде она даже помогала упаковывать его бумаги и вещи. Все дело в том, что по воле Фридерики, как хозяйки дома и супруги (не будем забывать, что Стефан с января 1920 года был женат и де-факто лишен прежней холостяцкой свободы), были выдвинуты серьезные возражения относительно переезда к ним в дом этой женщины. Скорее всего, чтобы загладить свое решение, Фридерика первое время сама помогала сортировать накопившуюся почту: «Я старалась всячески помогать ему, кроме того, что проявляла самый живой интерес к его текущей работе, иногда сама предлагала новые темы для исследований. Но самое главное, сохраняла атмосферу мира, копала окопы вокруг нашего замка. Стефан чаще отказывался от помощи, а ведь я могла сделать гораздо больше. Переводить цитаты с иностранных языков, первой читать присылаемые книги, готовить рецензии, письма благодарности от его имени».

Тем не менее справиться одной без секретаря с резко возросшим после войны объемом корреспонденции мужа ей будет не под силу. Да и сама она была занята активным участием в работе отделения Женской лиги в Зальцбурге. В конце концов, ей придется смириться с потребностями мужа и нанять в дом вместо фрау Мандл новую секретаршу. Самой профессиональной из трех кандидатов Цвейгу показалась Анна Мейнгаст (1881–1953), уроженка Вены, вот уже четыре года (после того как ее мужа Михаэля убили на фронте) проживавшая в Зальцбурге с четырехлетним сыном Вильгельмом. Выбор, сделанный в пользу Анны, имевшей большой опыт стенографии, окажется правильным. На протяжении следующих пятнадцати лет Анна ежедневно, словно швейцарские часы, по будням с 13.00 до 18.00 работала в специально отведенной для нее комнате на первом этаже рядом с библиотекой и смогла наладить идеальный порядок в необъятном документообороте писателя.

В июле 1921 года ей первой попадет в руки письмо от неизвестного юноши, видевшего в Цвейге опору и надежду на «спасение». Надо сказать, что после войны подобных писем ему приходило много: «Благодаря моим антивоенным выступлениям я приобрел определенный авторитет, в частности у молодежи». Вот и очередная просьба непризнанного поэта, доставленная