— Знаете, что спросил у меня на днях один старик индеец?

— Не сомневаюсь, что вы намерены мне об этом поведать.

— Он спросил: «Этот ваш Бог спасает только наши души? Или Он спасает и наши тела тоже?»

— Содрогаюсь при мысли, что вы могли ответить ему.

— Правильно содрогаетесь.

Они сидят по разные стороны стола, сверля друг друга глазами, потом Парада, чуть поостыв, пытается объяснить:

— Взгляните, чего мы достигли в Чьяпасе. У нас там сейчас шесть тысяч местных жителей, рассеянных по всем деревням, толкуют Евангелие...

— Да, давайте взглянем на то, чего вы достигли в Чьяпасе, — подхватывает Антонуччи. — У вас там самый высокий во всей Мексике процент обращенных в протестантство. Лишь чуть больше половины вашей паствы остаются католиками. Это самый низкий процент.

— Так вот в чем подлинная причина! — огрызается Парада. — «Кока» в тревоге, что теряет долю на рынке, уступая «Пепси».

Но Парада тут же жалеет о своей колкости. Так по-детски и к тому же уничтожает всякие шансы на примирение.

И в главном доводы Антонуччи правильны, думает он сейчас.

В деревню я поехал, чтобы обратить в христианскую веру индейцев.

А вместо этого они обратили меня в свою.

А теперь это кошмарное соглашение, НАФТА, выгонит их и с тех маленьких клочков земли, что у них еще оставались, высвобождая пространство для новых «эффективных» крупных ранчо. Расчищая дорогу новым кофейным finkas, разработкам полезных ископаемых, вырубке леса и конечно же нефтяным вышкам.

Неужели все должно приноситься на алтарь капитализма? — недоумевает он.

Сейчас отец Хуан встает, делает музыку потише и по всей комнате ищет сигареты. Ему всегда приходится разыскивать их так же, как и очки. Нора не помогает, хотя и видит, что они лежат на столе. Он и так слишком много курит. И этому не помешать.

— Мне не нравится дым, — замечает она.

— Да я не стану закуривать, — отвечает Парада, разыскав пачку. — Только во рту подержу.

— Попробуй жвачку.

— Жвачка мне не нравится.

Парада усаживается напротив нее.

— Значит, ты хочешь, чтоб я ушел в отставку?

Нора качает головой:

— Я хочу, чтобы ты поступил, как сам того желаешь.

— Кончай нянчиться со мной. Я не стеклянный. Скажи прямо: что ты думаешь?

— Ладно, сам напросился. Ты заслужил возможность пожить немного для себя. Ты трудился всю жизнь. Если решишь уйти в отставку, никто не станет винить тебя. Все станут винить Ватикан, и ты сможешь уйти с высоко поднятой головой.

Встав с диванчика, Нора подходит к бару и наливает себе вина. Не столько потому, что хочется выпить, сколько в попытке спрятать от него глаза, когда она говорит:

— Я эгоистка, ясно? Мне не вынести, если с тобой что-то случится.

— А-а.

Одна и та же невысказанная мысль будто напряженно повисает между ними: если он откажется не только от сана кардинала, но и вообще уйдет из священников, тогда они смогли бы...

Но он ни за что на такое не пойдет, думает Нора, да и я, по правде, этого не хочу.

Ты на редкость тупой старик, думает Парада. Она на сорок лет моложе тебя, и ты, в конце-то концов, священник.

— Боюсь, это я эгоист, — наконец нарушает он молчание. — Может, наша дружба мешает тебе искать отношений...

— Прекрати.

— ...которые больше отвечают твоим потребностям.

— Ты отвечаешь всем моим потребностям.

Выражение Нориного лица так серьезно, что он на минутку теряется. Эти поразительно красивые глаза смотрят так испытующе.

— Уж конечно, не всем, — возражает он.

— Всем.

— Разве ты не хочешь мужа? Семью? Детей?

— Нет.

Ей хочется завизжать.

Не оставляй меня! Не гони меня от себя! Мне не нужен муж, дети. Не нужен секс и деньги. Комфорт и надежность.

Мне нужен ты.

И на то существует, вероятно, миллиард психологических причин: безразличный отец, сексуальные дисфункции, страх связать себя с мужчиной, который окажется свободен, — психоаналитику тут есть где разгуляться, но ей без разницы. Ты самый лучший мужчина, какого я когда-либо знала. Самый умный, самый добрый, самый забавный. Самый лучший за всю мою жизнь. И я не знаю, что буду делать, если с тобой что-то случится.

— Ты не примешь отставки, да? — роняет Нора.

— Я не могу.

— Ну и хорошо.

— Правда?

— Конечно.

Нора и не надеялась всерьез, что он уйдет.

Легкий стук в дверь, его помощник бормочет, что к нему неожиданный посетитель, которому было сказано, а...

— Кто это? — перебивает Парада.

— Некий сеньор Баррера. Я сказал ему...

— Я его приму.

Нора встает:

— Мне все равно уже пора.

Они обнимаются, и она уходит наверх одеваться.

Парада идет в кабинет и видит там Адана.

Он переменился, думает Парада.

Лицо у Адана все еще мальчишеское, но это уже мальчишка с заботами. Да и немудрено, чему удивляться, думает Парада: у него ведь больная дочь. Парада протягивает ему для рукопожатия руку. Адан берет ее и неожиданно целует кольцо.

— А вот это ни к чему, — говорит Парада. — Давненько не виделись, Адан.

— Почти шесть лет.

— А зачем сегодня...

— Поблагодарить вас за подарки, которые вы посылаете Глории, — не дает ему закончить Адан.

— Не за что. Я молюсь за нее.

— Вы даже представить не можете, как мы вам благодарны.

— Как Глория?

— Все так же.

Парада качает головой:

— А Люсия?

— Хорошо, спасибо.

Парада подходит к столу и садится. Подается вперед, переплетает пальцы и смотрит на Адана с привычным пасторским выражением лица.

— Шесть лет назад я обращался к тебе по радио и просил о милосердии для беспомощного человека. Ты убил его.

— Это была случайность, — оправдывается Адан. — Я там не распоряжался.

— Ты можешь лгать себе и мне. Но не Богу.

Почему бы и нет? — думает Адан. Он же лжет нам.

Но вслух говорит:

— Клянусь жизнями жены и ребенка, я хотел освободить Идальго. Но один из моих приятелей случайно вколол ему слишком большую дозу наркотика, стараясь уменьшить его боль.