— Чушь собачья, — возражал Фабиан. — Я зажигалкой пользовался.

Да какая, собственно, разница.

Убивает он без малейшей жалости или угрызений совести.

Что нам и требуется, думает сейчас Рауль, сидя с парнем в машине. Он просит Фабиана оказать ему услугу.

— Мы хотим, чтобы теперь ты возил наличные Гуэро Мендесу, — говорит ему Рауль. — Станешь новым курьером.

— И все? — уточняет Фабиан.

А он думал, речь пойдет кое о чем другом, о мокром деле, об убийстве, крепко и сладко будоражащем кровь.

Честно говоря, кое-что другое подразумевается тоже.

Для Пилар дети — любовь всей ее жизни.

Она как мадонна с трехлетней дочкой и малюткой сыном, лицо и тело расцвели, глаза смотрят умно, независимо, чего не было прежде. Сидя на бортике бассейна, Пилар болтает босыми ногами в воде.

— Дети — la sonrisa de mi corazon (улыбка моего сердца), — сообщает она Фабиану Мартинесу. И добавляет многозначительно и печально: — А мой муж нет.

У Фабиана мелькает мысль, что estancia[96]у Гуэро Мендеса роскошный.

Шик traficante — так доверительно называет это Пилар в разговоре с Фабианом, даже не пытаясь скрыть своего презрения.

— Я хочу сменить дом, но у него засел в голове такой образ...

Narcovaquero, думает Фабиан.

Наркоковбой.

Вместо того чтобы скрывать свои провинциальные корни, Гуэро бравирует ими. Создает современный гротескный вариант великих землевладельцев прошлого — донов, ранчеро, vaqueros, которые носили широкополые шляпы, сапоги и кожаные ковбойские штаны, потому что без всего этого им было не обойтись среди мескито, в стаде скота. А теперь новые narcos переиначивают этот образ на современный лад: черная полиэстеровая ковбойская рубаха с фальшивыми жемчужными пуговицами, штаны ярких расцветок — кричаще зеленые, канареечно-желтые и кораллово-розовые. И сапоги на высоком каблуке — не практичные сапоги для ходьбы, а остроносые американские ковбойские сапоги, сшитые из самых разных материалов, — чем экзотичнее, тем лучше — из страусиной кожи, из кожи аллигатора, — покрашенные в ярко-красный или зеленый цвета.

Старые vaqueros со смеху бы катались.

Или перевернулись бы в могилах.

И дом...

Пилар стесняется его.

Это не классический стиль estancia — одноэтажный, с черепичной крышей, плавных линий, с красивой верандой. Нет, это трехэтажное чудище из желтого кирпича с колоннами и перилами кованого железа. А уж интерьер — кожаные кресла с рогами быков вместо подлокотников, ножками-копытами. Диваны обтянуты коровьими шкурами. А у табуретов — седла вместо сидений.

— Со всеми этими деньгами, — вздыхает Пилар, — он мог бы сделать такое...

Кстати, о деньгах. У Фабиана в руке набитый деньгами кейс. Новый взнос Гуэро Мендесу для вложения в его войну против хорошего вкуса. Теперь Фабиан — курьер, заменил Адана. Под тем предлогом, что братьям Баррера слишком опасно разъезжать по округе после того, что случилось с Мигелем Анхелем.

Так что теперь Фабиан отвозит ежемесячные взносы наличными Мендесу и передает донесения с фронта.

Сегодня на ранчо вечеринка. Пилар выступает в роли элегантной хозяйки, и Фабиан с удивлением ловит себя на мысли, что женщина действительно элегантна, прелестна и очаровательна. Он предполагал увидеть скорее вульгарную домохозяйку, но Пилар оказалась другой. Вечером за обедом в большой официальной столовой, заполненной гостями, он видит ее лицо: в свете свечей оно такое красивое и утонченное.

Оглянувшись, она ловит его взгляд.

Взгляд мужчины неотразимого, красивого, как кинозвезда, в модной дорогой одежде.

Очень скоро они уже прогуливаются вдвоем около бассейна, а потом Пилар говорит ему, что не любит своего мужа.

Фабиан теряется, не знает, что ответить, а потому попросту молчит. И очень удивляется, когда она продолжает:

— Я была так молода. И он тоже. И вдобавок muy guapo, no? (Такой храбрый, правда?) Он ведь хотел спасти меня от дона Анхеля. И спас. Хотел превратить меня в гранд-даму. И превратил. В несчастную гранд-даму.

— Так вы несчастливы? — глупо спрашивает Фабиан.

— Я не люблю его. Правда ведь, это ужасно? Гуэро так хорошо ко мне относится, он дал мне все. У него нет других женщин, он не таскается к шлюхам. .. Я — любовь всей его жизни и оттого чувствую себя такой виноватой. Гуэро обожает меня, а я — я презираю его из-за этого. Когда он со мной, я не чувствую... я ничего не чувствую. А потом начинаю перечислять в уме, что мне не нравится: он толстокожий, у него нет вкуса, он деревенщина, он неотесан. Мне все здесь противно. Я хочу вернуться обратно в Гвадалахару. Где настоящие роскошные рестораны, дорогие магазины. Я хочу ходить в музеи, посещать концерты, картинные галереи. Хочу путешествовать — увидеть Рим, Париж, Рио. Я ненавижу эту унылую жизнь с заурядным мужем.

Пилар улыбается, потом оглядывается на гостей, облепивших огромную стойку на другом конце бассейна.

— Они все думают про меня, что я шлюха.

— Нет, нет, что вы!

— Конечно, думают, — ровно произносит она. — Только ни у одного не хватает смелости высказать это вслух.

Еще бы, думает про себя Фабиан, всем известна история Рафаэля Баррагоса.

Интересно, а ей тоже?

Рафи пригласили на ранчо на барбекю вскоре после того, как Гуэро и Пилар поженились. Он стоял с другими парнями, когда из дома вышел Гуэро под руку с Пилар. Рафи хихикнул и потихоньку отпустил шуточку насчет того, что Гуэро надел колечко на палец puta[97]Барреры. А кто-то из его добрых приятелей передал эти слова Гуэро. И той же ночью Рафи выволокли из гостевой комнаты, а его подарок им на свадьбу — серебряное блюдо — расплавили у него на глазах и, воткнув в рот воронку, залили через нее жидкое серебро.

А Гуэро внимательно наблюдал.

Тело Рафи нашли висящим на телеграфном столбе на обочине дороги, в двадцати милях от ранчо: глаза выпучены от боли, открытый рот залеплен затвердевшим серебром. И никто не осмелился снять труп: ни полиция, ни даже семья Рафи. И долго еще старик, пасший коз у того места, рассказывал, какие странные звуки раздаются, когда вороны клюют щеки Рафи: их клювы стучат о серебро.

А то место у дороги стали называть «Donde los Cuervos son Ricos» — «Там, где вороны богаты».

Так что, разумеется, думает Фабиан, глядя на нее — отражаясь от бассейна, вода золотисто играет на ее коже, — кто ж теперь посмеет назвать тебя puta.

Может, даже и думать так боятся.