Они пришли в гостиницу довольно рано, когда большинство постояльцев еще молча лежали или сидели в своих спальнях; не видно было и миссис Торнбери, пригласившей их на чаепитие. Поэтому Теренс и Рэчел сели в сумрачном холле, который был почти безлюден и наполнен шелестящими звуками легких дуновений, носившихся в просторной пустоте. Да, это кресло — то самое, в котором сидела Рэчел, когда к ней подошла Эвелин, а это тот самый журнал, который она просматривала, с той же самой картинкой, изображавшей Нью-Йорк при свете фонарей. Как это странно — ничего не изменилось.

Мало-помалу по лестнице стали спускаться люди, они проходили через холл, и в приглушенном свете их фигуры были преисполнены своеобразного изящества и красоты, хотя люди это были всё незнакомые. Одни сразу пересекали холл и выходили в сад через крутящуюся дверь, другие останавливались на несколько минут, нагибались к столам и перебирали газеты. Теренс и Рэчел, полуприкрыв глаза, смотрели на них — на Джонсонов, Паркеров, Бэйли, Симмонсов, Ли, Морли, Кэмбеллов, Гарднеров. Многие были одеты в белые фланелевые костюмы и держали под мышкой ракетки, одни низкорослы, другие долговязы, попадались среди них и дети, а иные, вероятно, были слугами, но каждый имел свой статус, у каждого была причина идти чередой сквозь холл, были деньги, было положение в обществе — хоть какое-нибудь, но было. Теренс вскоре перестал на них смотреть, утомившись; он закрыл глаза и погрузился в полудрему. Рэчел еще некоторое время наблюдала за людьми: ее завораживали уверенность и грациозность их движений, неотвратимая закономерность, с которой они шли друг за другом, брели прочь и пропадали. Но затем ее мысли отклонились в сторону, и она начала вспоминать танцы, устроенные в этом зале, только тогда сам зал выглядел совсем иначе. Оглядываясь вокруг, она едва могла поверить, что это было то же самое помещение. В тот вечер, когда они вошли сюда из темноты, зал выглядел голым, сверкающим и торжественным; а еще он был наполнен красными возбужденными лицами, находившимися в непрестанном движении; все были одеты так ярко и были так оживлены, что совсем не походили на реальных людей, и заговорить с ними казалось немыслимым. А сейчас зал безмолвен и сумрачен, и по нему проходят прекрасные молчаливые люди, к ним можно подходить и говорить что угодно. Сидя в кресле, она ощущала удивительное спокойствие. Рэчел могла окинуть мысленным взором не только бальную ночь, но и все прошлое, посмотреть на него с нежностью и юмором, как будто она долго шла и делала повороты в тумане, а теперь ей стало видно, куда она повернула. Путь, которым она пришла к нынешнему положению, казался ей очень странным, и самое странное было то, что она заранее не знала, куда он ее приведет. Да, это очень странно — человек не знает, куда идет и чего он хочет, он двигается вслепую, так много страдая втайне, он никогда ни к чему не готов, его все поражает, он в полном неведении; но одно ведет к другому, и постепенно из ничего создается нечто, и человек достигает спокойствия и определенности, вот этот процесс люди и называют жизнью. Впрочем, возможно, все на самом деле знают, куда они идут, как теперь это знает она; и события выстроились в закономерность не только для нее, но и для них, и в этой закономерности заключается радость и смысл. Оглядываясь назад, она теперь понимала, что был некий смысл и в жизни ее тетушек, и в краткой встрече с Дэллоуэями, которых она больше никогда не увидит, и в жизни ее отца.

Глубокое сонное дыхание Теренса подкрепляло ее спокойствие. Ей самой не хотелось спать, но видела она не слишком отчетливо, и, хотя проходящие мимо фигуры становились все расплывчатее, Рэчел была уверена, что они знают, куда идут, и ей было очень уютно от исходившей от них уверенности. Она пришла в состояние такой отрешенности и безразличия, как будто у нее уже не было никакой судьбы; ей казалось, что она может принять без удивления и смущения любой жизненный поворот. Чего бояться, чего смущаться в будущем? Почему это озарение должно покинуть ее? Мир на самом деле так велик, так доброжелателен, да и, в конце концов, в нем все так просто. «Любовь, — сказал Сент-Джон. — Похоже, она объясняет все». Да, но не любовь мужчины к женщине, не любовь Теренса к Рэчел. Хотя они сидят так близко, они уже не представляют собой два маленьких отдельных тела, они перестали бороться друг с другом и желать друг друга. Кажется, между ними воцарился мир. Возможно, это любовь, но не любовь мужчины к женщине.

Полузакрытыми глазами она смотрела на Теренса, лежавшего в кресле, и улыбалась, видя, какой большой у него рот и какой маленький подбородок, как его нос изогнут зигзагом и заканчивается шишечкой. Его внешность выдавала и его лень, и честолюбие, и то, что он человек настроения, полный недостатков. Рэчел припомнила их ссоры, особенно их сегодняшнюю перебранку из-за Хелен, и подумала, что они будут часто ссориться и через тридцать, и через сорок, и через пятьдесят лет, живя вместе в одном и том же доме, вместе торопясь на поезда и раздражаясь оттого, что он и она так не похожи друг на друга. Но все это было на поверхности и не имело отношения к той жизни, которая текла за глазами, ртом и подбородком, потому что эта жизнь не зависит ни от нее, ни от чего бы то ни было. Поэтому, хотя Рэчел и выйдет за Теренса, и проживет с ним тридцать, сорок или пятьдесят лет, и будет с ним ссориться, и они будут очень близки, она независима от него, она независима от чего бы то ни было. И тем не менее, как сказал Сент-Джон, именно любовь позволила ей понять это, поскольку она никогда не ощущала этой независимости, этого покоя, этой уверенности, пока не полюбила Теренса; возможно, все это тоже любовь. Ей больше ничего не было нужно.

Мисс Аллан минуты две стояла в отдалении, смотря на молодую пару, так мирно отдыхавшую в креслах. Она не могла решить, беспокоить их или нет, но потом, как будто что-то вспомнив, пересекла холл. Звук ее шагов разбудил Теренса, он сел прямо, потер глаза и услышал, как мисс Аллан обратилась к Рэчел.

— Что ж, — сказала она, — это очень мило. В самом деле, очень. Помолвки прямо-таки вошли в моду. Нечасто бывает, что две пары людей, до того совершенно незнакомых друг другу, встречаются в одной гостинице и решают пожениться. — Она замолчала и улыбнулась; сказать ей, видимо, было больше нечего, поэтому Теренс встал и спросил, правда ли, что она закончила свою книгу. Кто-то ему сказал, что это так. Ее лицо осветилось, она повернулась к нему с более оживленным выражением, чем обычно.

— Да, думаю, я вполне могу сказать, что закончила ее. Если не считать Суинберна — «От Беовульфа до Браунинга»: мне лично больше нравятся два «Б». «От Беовульфа до Браунинга», — повторила она. — Думаю, такое заглавие может привлечь взгляд в станционной книжной лавке.

Она и в самом деле очень гордилась тем, что закончила книгу, ведь никто не знал, сколько ей для этого понадобилось решимости. Она считала, что труд получился неплохой, учитывая, как она волновалась из-за брата, работая над рукописью. Она не могла удержаться от того, чтобы рассказать о книге еще хоть немного.

— Должна признаться, — продолжила она, — что, если бы я знала заранее, сколько классиков в английской литературе и какими многословными умудряются быть лучшие из них, я ни за что не взялась бы за эту работу. Ведь мне позволено всего семьдесят тысяч слов.