Это очень интересный текст, ибо под видом простого изложения фактов в нем проговаривается глубокая двусмысленность – двусмысленность процедуры, которая, несомненно, институционализирована, но даже в своем определении колеблется между частным улаживанием и судебным процессом: diaitetēs обозначает публичного арбитра, но для частного арбитра не предусмотрено никакого другого названия, и, даже если может показаться, что проведенное Аристотелем различие между поиском примирения (dialýsai) и действием, представляющим собой судебное решение (gignōskousi), указывает на противопоставление двух совершенно разных уровней юрисдикции, в действительности все обстоит гораздо сложнее; дело не только в том, что публичный арбитраж может выступать в качестве предварительной фазы процесса, служа подготовкой к нему и в чем-то напоминая anákrisis – определяя статус дела и собирая для него доказательства[994], – но, поскольку он может завершиться приговором, очевидно, что он сам по себе уже содержит что-то от процесса[995]. Таким образом, это сразу и пластичная, и строго кодифицированная процедура, в связи с чем, возможно, будет небесполезно уточнить – к чему мы, впрочем, скоро вернемся, – что она возникла «в первые годы или месяцы, последовавшие за восстановлением демократии» в 403 году[996].

Представляет ли собой арбитраж, как считал Жерне, «иную концепцию по отношению к правосудию трибуналов, более древнюю[997] и все еще живучую» или нет, важнее всего та роль, которая придается в нем примирению в настоящем времени, вплоть до того, что, когда арбитр должен, несмотря ни на что, разрешить спор, считается, что он должен судить не по закону, а по «праву справедливости» [en «équité»][998]. Но обнаруживая здесь глаголы примирения – dialláttein и dialýein, – как не вспомнить о тех уже не судебных, но политических процедурах, какими в греческих городах[999] являются торжественные примирения, которыми завершается stásis, – примирения, обозначаемые именно этими словами, diálysis и diallágē[1000]?

Здесь я и обнаруживаю свой исходный вопрос о тесных связях díkē и stásis: в самом деле, хотя мы можем резонно «разглядеть в учреждении публичного арбитража желание остановить разбирательства как можно раньше, до того как они дойдут до судов» – и независимо от того, вправе ли мы интерпретировать вместе с Жерне этот институт как «сопротивление огосударствлению правосудия»[1001], – то как не обосновать его создание политикой амнистии, которой в эти последние годы V века определялась восстановленная демократия?

Отважимся на гипотезу: как если бы отвращение к тягостным судебным процедурам в то время вдохновляло все решения города, запрещая возбуждать судебный процесс, когда тот мог повлечь за собой возвращение столь жгучих обид слишком недавнего прошлого, афинская демократия возжелала насколько возможно полного примирения между гражданами, и как раз в том же самом движении она и создала на будущее институт арбитража, тем самым актуализируя и свой неизбывный интерес к удовлетворительному разрешению споров между частными лицами[1002]. Тем самым должны были быть переведены в русло переговоров – или, по крайней мере, отвлечены в их сторону – все распри, как публичные, так и частные, противопоставлявшие одних афинян другим.

В самом деле, зная, что конкретным содержанием призыва mē mnēsikakeīn, предписывающего не «припоминать злосчастья» (эвфемизм, обозначающий олигархическую диктатуру Тридцати и ненависть между гражданами противоположных лагерей), был запрет инициировать любой процесс, затрагивающий события, память о которых город хотел бы стереть[1003], мы еще лучше понимаем все то, что в свою очередь роднит акт гражданского примирения с процедурой арбитража, – но здесь это «чистый» или очищенный арбитраж[1004], искусственно удерживаемый в своей примирительной сущности и не предваряющий никакой процесс.