— Так вы едете к брату? Почему вы сразу не сказали об этом письме?

Ротманн взял листок и, свернув его вчетверо, снова засунул в карман и застегнул пуговицу. Он протянул Антону сигарету, другую сунул себе в рот и чиркнул зажигалкой. Закурив, он некоторое время смотрел в окно, за которым находился перрон довольно крупного города. «Займите свои места! Поезд отправляется. Следующая остановка Лейпциг!» — услышали они голос проходящего по коридору проводника.

— Ну, во-первых, я не знаю толком, к кому я еду. Я также не знаю, для чего взял вас с собой. Нет, я не соврал насчет Веллера. Он действительно шарит по старым делам. Не обижайтесь. Вы, конечно, не арестованный. Я давно уже не отношусь к вам как к арестованному, тем более что вы таковым фактически и не являетесь уже несколько месяцев. Мы с вами сообщники, но если вы обладаете особой информацией, то я всё-таки оставляю за собой право на действия. Согласитесь, вы не можете ничего предпринять сами в данной ситуации. Во всяком случае, пока всё это не кончится. После мы, скорее всего, расстанемся,

Он крутил в руках зажигалку с черепом с одной стороны и какой-то аббревиатурой с другой. Ротманн явно хотел что-то сказать и не решался или не знал, с чего начать.

— Вы, конечно, понимаете, что когда я получил это письмо, то долго размышлял, как поступить. Помните мою поездку в госпиталь на озере Гроссер? В этот раз я подумал: а что, если я возьму вас с собой? Может быть, что-то изменится. Да и мне не будет так… ну, если хотите, страшно. Вы единственный в этом мире человек, которому ничего не нужно будет объяснять. Да и вам не помешает развеяться. А после, если захотите, можете остаться там или возвратиться со мной во Фленсбург. Я ведь не знал тогда о том, что произойдет с Дрезденом, и думал, что вы могли бы остаться там и дождаться своих…

— Вы считаете, что мое присутствие что-то изменит?

— Ну что-то уж точно изменит. Вот только насколько и в какую сторону…

— По-моему, вы не надеетесь на встречу с братом. Вы ее боитесь?

— Да, черт возьми, боюсь! Я не хочу при всей любви к погибшим близким обрести их в виде несовершенных копий. Я уже смирился и в силах отказаться от призраков. Я видел Рейнеке, и мне этого достаточно! Мне не нужен брат, который чего-то не помнит или чего-то не пережил в своем прошлом из того, что должен был пережить. Это уже не он. Но я не могу никак не отреагировать на это, — Ротманн похлопал себя по карману кителя, — и сдается мне, что тот или то, что создает эти письма, знает об этом.

— Может, нам лучше просто вернуться? — Антон понимал, что его вопрос риторический.

— Вы-то чего боитесь? Ах да, бомбардировка. Но если всё будет нормально, мы приедем в Дрезден рано утром, даже еще ночью и до десяти вечера успеем сбежать из города. Как крысы с обреченного корабля. Вас, во всяком случае, я не стану удерживать.

Они замолчали и до самого Лейпцига не проронили больше ни слова.

Через три часа в купе уже другого вагона они продолжили свое путешествие. По положению закатного солнца Антон видел, что поезд движется почти точно на восток.

На этот раз ехали медленно, с частыми и долгими остановками на каждой станции. Пропускали то вперед, то в обратном направлении воинские эшелоны и санитарные поезда. Пассажиров было немного — мало кто стремился в ту сторону. Панический страх перед большевиками, подогреваемый официальной пропагандой, гнал людей на запад. «Как бы там ни было, — думал Антон, — а наши всё же не превращали бомбами их города в кладбища. Хотя бы потому, что Сталин уже имел на них собственные виды».

— У вас болят зубы? — спросил он Ротманна, когда тот в очередной уже раз запил водой небольшую таблетку.

— Нет. Это не обезболивающее.

— Снотворное?

— На кой черт мне сейчас снотворное? Это стимулятор кровоснабжения мозга. Меня сильно шарахнуло по голове в начале сорок четвертого. Собственно, на этом моя военная служба и закончилась.

— Может, расскажете?

— Ну что ж. Ехать нам еще километров сто двадцать, а с такой скоростью это займет часа три-четыре, не меньше.

Он выглянул в коридор и попросил проводника принести чаю. Размешав сахарин и сделав несколько глотков, Ротманн, которому явно стало лучше, начал:

— В феврале ровно год назад под Черкассами мы держали оборону в составе 8-й армии. Там меня и нашел шальной снаряд, если, конечно, на войне вообще бывают шальные пули и снаряды. Последнее мое воспоминание о фронте и России заключается в моем беге вдоль траншеи. А дальше, как говорится, тишина. Очнулся в тыловом госпитале через несколько дней. Особых ранений не было, но сильная контузия чуть было сразу не отправила меня в могилу. Впрочем, еще не всё потеряно. Вы что, не любите горячий чай? — неожиданно спросил он Антона.

— Люблю, когда не так трясет. И что же дальше? Почему вы сказали «не всё потеряно»?

В это время поезд дернулся еще раз и окончательно остановился. Оба сделали в наступившей тишине по нескольку глотков, и Ротманн продолжил.

— Придя в себя и немного подлечившись, я получил отпуск и уехал в Кельн, где тогда жила моя мать. Там вскоре снова пришлось лечь в госпиталь — не проходили головные боли и головокружение. Долго не восстанавливалось нормальное зрение. Всё двоилось, и, чтобы что-то рассмотреть, приходилось иногда закрывать один глаз. В госпитале я познакомился с одной из медсестер, и в середине мая мы поженились, к тому времени меня уже признали негодным к строевой службе, во всяком случае временно, и кадровое управление СС направило меня во Фленсбург на работу в тамошнем гестапо. Я уехал один, решив забрать жену, а с нею и мать через пару недель. Там всё же было спокойнее. Но вот не успел. Пятого июля они пошли вдвоем к дальним родственникам в гости и, вероятно, решили там заночевать.

Ротманн замолчал. Отставив стакан с почти допитым чаем, он полез в карман за сигаретами.

— Они погибли? — спросил Антон.

Прикуривая, Ротманн кивнул и сделал несколько глубоких затяжек.

— Их нашли. Это был верхний этаж. Когда я приехал, тела уже были в общей могиле с тысячами других. Была жаркая погода, и власти приняли решение о немедленном захоронении погибших.

Ротманн не стал говорить, что незадолго до этого получил от своей жены письмо, из которого узнал, что она беременна.

— Я не написал брату об этом, за что теперь кляну себя. Я не имел никакого права скрывать от него гибель матери. Конечно, чуть позже я собирался всё рассказать, но тут как раз меня отправили в Берлин на несколько дней… В общем, я опоздал. В Берлине я обратился к одному из светил в области черепно-мозговых травм. Итогом стало то, что во Фленсбург я вернулся уже с опухолью мозга — следствием сильного ушиба. Светило не очень-то со мной церемонилось и, пообещав скорую смерть, предложило медицинское заключение, с которым можно было смело подавать в отставку по состоянию здоровья. Я отказался и попросил выписать какие-нибудь лекарства. Вот эти таблетки, что я сейчас пью, мне раздобыл Юлинг. Может быть, благодаря им последние полгода я чувствую себя вполне сносно. Была даже глупая надежда, что контакт с вами, господин Дворжак, что-то изменит. Ну да ладно.