злу. И в частном порядке они увидели, что их эксперименты работают одинаково независимо от того, благочестивы они или нет.

В эпоху Просвещения философы пытались применить тот же рациональный подход к морали и политике в форме «секулярного гуманизма». Из иудео-христианства он заимствовал идею о том, что люди особенные, но подчеркивал применение науки и разума в стремлении к добродетели, требовал веры в Бога, загробную жизнь и другие основные аспекты религии. В политическом плане светские гуманисты верили в фундаментальное равенство всех людей.

Однако быстро стало ясно, что у морали нет «объективной» основы. В 1800-х годах философы на многочисленных примерах показали, что то, что мы считаем «хорошим», основано на наших собственных эгоистичных потребностях и зависит от меняющихся исторических и социальных контекстов. Оказалось, что мораль зависит от времени, места и социального положения. К 1920-м годам европейские философы стали утверждать, что моральные суждения не могут быть подтверждены опытным путем и являются выражением эмоций, которые не имеют определенного содержания и потому бессмысленны. Мы не могли решать, что правильно, а что нет, основываясь на том, что делает конкретных людей грустными или счастливыми в тот или иной момент[1200].

После Второй мировой войны многие ведущие ученые и университеты Европы и Соединенных Штатов отвергли учение о морали и добродетели как ненаучное и, следовательно, не имеющее ценности. «Разум показывает, что жизнь лишена цели или смысла, – таков был интеллектуальный консенсус, отмечает историк. – Наука – это единственное законное проявление интеллекта, но оно неизбежно ведет к технологиям и, в конечном счете, к бомбе»[1201]. «От гуманистов мы узнали, что наука угрожает цивилизации, – добавляет историк. – От ученых мы узнали, что науку не остановить. И то, и другое, вместе взятое, означает, что надежды нет». В результате, по его мнению, появилась «культура отчаяния»[1202].

Апокалиптический экологизм возник из этого кризиса веры и на протяжении десятилетий становился ярко выраженным в моменты глобальных перемен и кризисов. В 1970 году, когда страхи перед перенаселением достигли своего пика, День Земли проводился в разгар национальных беспорядков из-за войны во Вьетнаме. В 1983 году, во время обострения напряженности в период холодной войны, более 300 тыс. человек протестовали в лондонском Гайд-парке против ядерного оружия. А в начале 1990-х изменение климата превратилось в новую катастрофическую угрозу в конце холодной войны.

После распада Советского Союза у людей на Западе больше не осталось внешнего врага, на которого они могли бы направить свою негативную энергию и обезопасить себя. «Быть единственным победителем в конфликте означает сосредоточить на самом себе всю критику, которую раньше можно было бы переложить на других», – заметил Паскаль Брюкнер в «Фанатизме Апокалипсиса»[1203]. После выборов 2016 года в Великобритании и США, где избиратели так или иначе отвергли установленный мировой порядок, паника по поводу изменения климата приобрела более экстремальные формы.

И если до недавнего времени экологизм предлагал перспективы утопии в виде возвращения к аграрным обществам с низким энергопотреблением и возобновляемыми источниками энергии, поразительно, до какой степени апокалиптические лидеры-защитники окружающей среды приняли эту картину за климатический Армагеддон. Зеленый утопизм по-прежнему существует. Апокалиптические защитники окружающей среды в Европе и США выступают за «Новый зеленый курс» не только для сокращения выбросов углекислого газа, но и для создания хороших рабочих мест с высокой оплатой труда, снижения экономического неравенства и улучшения общественной жизни.

Но негатив восторжествовал над позитивом. Вместо любви, прощения, доброты и Царствия небесного сегодняшний апокалиптический экологизм предлагает людям страх, гнев и призрачные перспективы избежать гибели.

Я случайно оказался в Лондоне и стал свидетелем насильственного перекрытия центра города участниками «Восстания против вымирания», которое произошло примерно за неделю до протестов в метро. Я остановился в отеле в нескольких кварталах от Трафальгарской площади, где сотни активистов разбили лагерь на две недели. Активисты «Восстания против вымирания», в основном белые, образованные представители высшего среднего класса, были поразительно похожи по социально-экономическому статусу и идеологии на активистов «Земля прежде всего!» (Earth First!), с которыми я познакомился, работая над спасением последнего незащищенного древнего секвойного леса в северной Калифорнии в конце 1990-х.

Но активисты «Восстания против вымирания» были гораздо более одержимы смертью, чем активисты Earth First!. На Лондонской неделе моды представители «Восстания против вымирания» несли гробы; на них были огромные транспаранты со словом «СМЕРТЬ»; там были женщины в черных траурных вуалях и молчаливые люди в кроваво-красных платьях, которые выкрасили лица в призрачно-белый цвет, за исключением красных губ. Чрезмерное внимание «Восстания против вымирания» к смерти беспокоило меня, и, вернувшись в Соединенные Штаты, я связался со своим другом Ричардом Роудсом, автором книги «Создание атомной бомбы». Мы с ним говорили о смерти ранее в том же году, и поэтому мне было любопытно услышать его реакцию на повсеместное распространение символики смерти в протестах «Восстания против вымирания».

– Ты знаешь книгу Беккера «Отрицание смерти»? – спросил Роудс. – Он получил Пулитцеровскую премию.

Я ответил утвердительно. По мнению антрополога Эрнеста Беккера, всем людям, а не только верующим, хочется верить, осознанно или бессознательно, что мы, так или иначе, бессмертны, что какая-то часть нас никогда не умрет. По мнению Беккера, уникальность людей состоит в том, что мы с самого раннего возраста понимаем, что умрем. Наша смерть справедливо пугает нас; все мы рождаемся с сильными инстинктами выживания. Но так как слишком большой страх смерти проникает в образ жизни, здоровые люди подавляют страхи, вытесняя их в бессознательное[1204].

Чтобы психологически защититься от этого низменного страха, мы создаем то, что Беккер называет «проектом бессмертия». Это наш способ почувствовать, что какая-то часть нас останется жить после смерти. Многие люди чувствуют себя бессмертными, обзаведясь детьми и внуками. Другие получают аналогичные ощущения, создавая искусство, бизнес, литературу или сообщества, которые продолжат существовать после их ухода. Мы подсознательно считаем себя героями своих проектов бессмертия. «Неважно, является ли культурный герой магическим, религиозным и примитивным или светским, научным и цивилизованным, – писал Беккер. – Это по-прежнему мифическая героическая система, в которой люди служат, чтобы заработать ощущение первостепенной ценности космической уникальности, абсолютной полезности для творчества, непоколебимого смысла»[1205].

Таковы, по-видимому, преимущества активной борьбы за климат.

– «Восстание против вымирания», – сказала мне Сара Ланнон, – предложило людям способ проявить храбрость.

Активистка Зион Лайтс из «Восстания против вымирания» указала на исследования, показывающие, что «дети, которые участвуют в борьбе с изменением климата, обладают лучшим психическим здоровьем, чем дети, которые знают об изменении климата, но ничего с этим не делают». Точно так же климатическая активность Тунберг позволила ей избежать депрессии. «Это как день и ночь, – сказал