И если бы счастье не изменило Барбру, она бы, пожалуй, выдержала такую жизнь у своей хозяйки до конца года. Но несколько дней тому назад между ними случился полный разлад.

Произошло это ранним утром на кухне. Сначала Барбру слегка повздорила с кухаркой, впрочем, не так уж и слегка, а как следует; они кричали все громче и громче, совсем позабыв, что в кухню может зайти барыня. Кухарка вела себя подлее подлого, удрав нынешней ночью не в очередь, потому что было воскресенье. И что бы, вы думали, она привела в свое оправданье? Что ей необходимо было проститься с любимой сестрой, уезжавшей в Америку? Ничего подобного, кухарка вовсе и не собиралась оправдываться, а только сказала, что хорошо повеселилась в эту ночь.

– Нет у тебя за душой ни совести, ни чести, тварь ты этакая! – сказала Барбру.

А в дверях барыня стоит.

Должно быть, идя к ним, она имела в виду спросить объяснение этому крику, но, ответив на приветствие девушек, она вдруг как-то странно уставилась на Барбру, на ее грудь, наклонилась и стала смотреть еще пристальнее. В кухне повисла гнетущая тишина. И вдруг барыня вскрикивает и кидается к двери.

«Господи, что такое?» – думает Барбру и смотрит себе на грудь. Ох, Господи, вошь! Барбру невольно улыбается и, так как она не привыкла теряться в чрезвычайных обстоятельствах, невозмутимо стряхивает с себя вошь.

– На пол? – кричит барыня. – Ты с ума сошла! Подними эту пакость!

Барбру принимается за поиски и опять действует очень ловко: делает вид, будто нашла вошь, и широким жестом бросает ее на плиту.

– Откуда она у тебя? – негодует барыня.

– Откуда она у меня? – переспрашивает Барбру.

– Да, я желаю знать, где ты была, где ее подцепила? Отвечай!

И тут Барбру допустила постыдную ошибку. Ей бы ответить: «В лавке!» И на этом все бы и кончилось. А она возьми да и скажи, что не знает, откуда у нее вошь, намекнув при этом, не от кухарки ли.

Кухарка так и подскочила:

– От меня? Ты и сама мастерица притаскивать вшей!

– Да ведь нынче-то ночью ты уходила из дому!

Опять ошибка, вот уж этого ей никак не следовало упоминать. Кухарке не было больше смысла молчать, тут все и выплыло на Божий свет о злополучных ночных странствиях Барбру. Ленсманша пришла в страшнейшее волнение, до кухарки ей дела нет, но Барбру, к которой она так хорошо относилась! И может быть, все бы еще обошлось, если б Барбру поникла головой, как тростинка, пала бы наземь и поклялась какими-нибудь удивительно твердыми клятвами, что впредь этого не будет. Так нет же. В конце концов барыне пришлось напомнить своей горничной обо всем, что она для нее сделала, и тут Барбру принялась отвечать и возражать, вот до чего оказалась глупа. А может, и очень умна, если хотела довести дело до точки и выбраться отсюда? Барыня сказала:

– Я вырвала тебя из львиных когтей.

– Что до этого, – ответила Барбру, – то мне и без вас было бы не хуже.

– Вот твоя благодарность! – воскликнула барыня.

– Долго молчали, да звонко заговорили, – сказала Барбру. – Если б меня и осудили, то все равно не больше как на несколько месяцев, тем бы все и кончилось!

На какую-то долю секунды барыня онемела от изумления, некоторое время она стоит в оцепенении, беззвучно открывая рот и снова его закрывая. Первое слово, какое ей удается произнести, – расчет!

Барбру только и ответила:

– Как вам будет угодно!

Следующие за этим дни Барбру прожила дома у родителей. Но там ей нельзя было оставаться. Мать, правда, торговала теперь кофе и к ней приходило много народу, но Барбру на это не прожить, а может, у нее были и другие веские причины занять более прочное положение. И вот сегодня она вскинула на спину узел с одеждой и отправилась в путь. Теперь все зависит от того, примет ли ее Аксель Стрём! Но она устроила так, что в прошлое воскресенье их огласили в церкви.

Льет дождь, грязь непролазная, но Барбру идет. Вечереет, но так как до Дня святого Олафа далеко, еще светло. Бедняжка Барбру, она совсем не жалеет себя, она идет, чтобы выполнить свою задачу, ей надо дойти и снова начать борьбу. Собственно, она никогда себя не жалела, никогда не ленилась, оттого она и красива и тонка станом. Барбру все схватывает на лету и часто пользуется этим на свою погибель, но чего же иного ожидать? Она привыкла бросаться из крайности в крайность, но сумела сохранить много хороших качеств, смерть ребенка для нее ничто, но живого ребенка она охотно угостит конфеткой. Вдобавок у нее замечательный музыкальный слух, она трогательно и верно тренькает на гитаре и поет хрипловатым голосом, ее очень приятно и чуть-чуть грустно слушать. Жалеть себя? О, она жалела себя так мало, что давно уже выплеснула всю себя за борт, не заметив при этом никакой потери. Изредка она плачет, и сердце у нее разрывается при мысли о том или ином эпизоде ее жизни; но так оно и полагается, это от песен, которые она поет, от поэзии и милого ее дружка, она обманывала этим и себя и многих других. Будь у нее сегодня с собой гитара, она нынче же вечером поиграла бы Акселю.

Она подгоняет так, чтоб прийти попозже, и когда входит во двор, в Лунном все тихо. Ага, Аксель уже выкосил все вокруг дома и убрал часть сена! Она соображает, что Олина, по старости лет, спит, наверное, в горнице, а Аксель – на сеновале, где когда-то спала она сама. Она тихонько, словно вор, подходит к знакомой двери, потом тихонько окликает:

– Аксель!

– Что там? – сразу отвечает Аксель.

– Ничего, это только я, – говорит Барбру и поднимается наверх. – Небось не пустишь меня ночью? – говорит она.

Аксель смотрит на нее, медленно соображая, что к чему, сидит в одном белье и смотрит на нее.

– А, так это ты, – говорит он наконец. – Куда это ты собралась?

– Перво-наперво я пришла узнать, нужна ли тебе помощница на лето, – отвечает она.

Аксель думает с минуту, потом спрашивает:

– А ты разве ушла оттуда, где жила?

– Да, я рассчиталась у ленсмана.

– Работница мне, пожалуй, нужна, – говорит Аксель. – Но как это понимать: ты разве надумала вернуться?

– Да ты не беспокойся, – отвечает Барбру. – Я завтра же пойду дальше, в Селланро и за перевал, у меня там есть место.

– Тебя там наняли?

– Да.

– Работница мне, пожалуй, нужна, – повторяет Аксель.

Она промокла насквозь, но в узле у нее белье и платье, и она хочет переодеться.

– Ты не обращай на меня внимания, – говорит Аксель, слегка отодвигаясь к двери.

Барбру принимается стаскивать с себя мокрое платье; разговаривая, Аксель то и дело поворачивает к ней голову.

– Ну а теперь выйди на минутку! – говорит Барбру.

– На двор? – спрашивает он.

Погода и правда не такая, чтоб выходить на двор. Он встает и смотрит, как она все больше и больше обнажается, прямо глаз не оторвать; да и Барбру-то по рассеянности не додумалась сразу надевать сухую одежду, снимая мокрую, не додумалась, и все тут. Рубашка у нее совсем тоненькая и прилипла к телу, вот она расстегнула ее на одном плече и сразу отворачивается, вот ведь какая ловкая. Он теряет дар речи и молча смотрит, как она всего одним или двумя движениями спускает с себя рубашку. «Надо же, как здорово», – думает он. А она стоит себе как ни в чем не бывало.