За 1990-е годы количество рабочих мест в области финансовых услуг выросло с 600 000 почти до миллиона, то есть до четверти всех столичных трудовых ресурсов. С учетом мультипликативного эффекта можно сказать, что Лондон превратился фактически в город одной отрасли – или двух, если считать туризм. Средний заработок лондонца к концу десятилетия на 30 % превышал средний заработок по стране, и богатство столицы защищало британскую экономику от коллапса платежного баланса.

В структуре же лондонских трудовых ресурсов наметилась перемена. В Лондон ежегодно приезжали около трети миллиона новых жителей со всего мира – в основном молодые люди, мобильные и готовые работать там, где местные жители работать хотели не слишком. Это привело к росту низкооплачиваемого фрилансерства в таких секторах услуг, как туризм, фастфуд, курьерская служба, доставка и такси. В верхнем сегменте рынка схожим образом выросло число агентств-агрегаторов по найму учителей, нянь, социальных работников и сиделок. Появление таких разобщенных, не объединенных в профсоюзы работников было шагом назад, к казуализации[172] труда XIX века.

В начале XX века Лондону все еще удавалось, на удивление, обходиться без этнических и межклассовых столкновений, часто вспыхивавших в не столь процветавших частях Англии, а также в городах Франции и Германии. Столица привыкла к иммигрантам – и не в последнюю очередь потому, что зависела от них экономически. Но за это приходилось платить изменением характера рынка жилья. У новых лондонцев не было вообще никакого угла, и они не собирались терпеливо ждать, пока подойдет их очередь на муниципальную квартиру; не могли они по большей части и позволить себе приобрести жилье в частную собственность по растущим ценам. Им было нужно всего-навсего место в Лондоне, где можно приклонить голову, а продолжающийся спад численности населения на лондонском рынке жилья, похоже, никак не сказывался.

Местные боро были обязаны по закону где-то размещать бездомные семьи, обращающиеся за помощью, как британские, так и иностранные (хотя на одиноких индивидов это не распространялось). Но традиционные муниципальные землевладения так и не оправились от репутационного кризиса высотных 1960-х и 1970-х. Государственное финансирование строительства муниципального жилья при Тэтчер практически прекратилось. Те небольшие средства, которые все же имелись, выделялись некоммерческим жилищно-строительным кооперативам, занимавшимся, как правило, застройкой мелких участков и территорий, подлежащих градостроительной реабилитации. Для беднейших лондонцев помощь с расселением приобрела форму пособия на съем жилья, выплачиваемого (нередко напрямую частным арендодателям) после установления бедственного финансового положения заявителей. В результате при Тэтчер общий объем государственной поддержки людей без собственного жилья в реальном исчислении фактически вырос, но переключился со строительства домов на субсидирование арендной платы. Деньги поступали напрямую по назначению и именно в пользу тех, кто всерьез нуждался.

Право выкупа жилья, данное премьер-министром Тэтчер муниципальным квартиросъемщикам, имело ряд последствий. Приватизация очевидным образом уменьшала размер муниципальных владений, а тем самым и долгосрочный фонд государственного жилья. Однако в некоторых частях Лондона до трети жилищ, проданных по такой схеме, перешло на рынок аренды; зачастую их просто сдавали на условиях краткосрочной аренды тем же самым структурам, в собственности которых они прежде находились. После этого в них вселялись получатели государственного пособия. Кое-где доля такого жилья доходила до 80 %.

Рынок выкупа для аренды пользовался налоговыми льготами, которые вряд ли были оправданы, но нельзя отрицать, что он позволил увеличить предложение в дешевом сегменте рынка жилья. Когда я изучал жилье в Ньюэме, испытывавшем большой наплыв населения, мне говорили, что совет боро иногда удовлетворял заявки до 5000 иммигрантов в год – и не мог бы этого сделать, если бы не увеличение количества квартир, выкупаемых для сдачи в аренду. Мне показали улицу примерно из пятидесяти бывших муниципальных домов, каждый из которых ранее занимали один или два престарелых съемщика на условиях пожизненной аренды. Теперь эти бывшие съемщики переехали жить к морю, а в каждом из домов жило до двадцати человек. Юридическое регулирование таких случаев проходило неадекватно, а состояние домов было зачастую плачевным, но во всяком случае там было где спать. Предложение доступного социального жилья увеличилось.

В Лондоне при Тэтчер и ее преемнике Джоне Мейджоре начался период несомненного возрождения. Но в этой революции, как и в большинстве революций, были две противоборствующие стороны: частный сектор против государственного, открытые рынки против закрытых, новоприбывшие чужаки против местных старожилов. Пропасть между богатыми и бедными районами расширялась, в последних по-прежнему царила крайняя обездоленность. В 1990-х годах семь из десяти беднейших муниципальных районов Англии находились в столице, в их числе Тауэр-Хамлетс, Ньюэм и Саутуорк. Лондон 1990-х был более жестким, чем Лондон 1960-х, более жадным до денег, более бесклассовым, пестрым и оторванным от корней. Старые барьеры рушились. За свадьбой принца Уэльского и Дианы Спенсер в июле 1981 года следил весь мир; это событие восприняли как преддверие чего-то нового и невообразимого – бесклассовой монархии. Набирали вес чернокожие политики; в 1987 году были избраны первые чернокожие члены парламента от Лондона – Берни Грант, Пол Боатенг и Диана Эббот. Гей-фестивали отражали свободу проявления гомосексуальности.

Даже речь лондонцев, долгое время служившая незримой границей классов, исподволь менялась. Стандартом стало размывание в обиходной речи «нормативного произношения» по мере того, как в него проникали элементы так называемого «эстуарного английского». Интонации дикторов Би-би-си значительно отличались от тех, что были в ходу четвертью века ранее. Слово yes – «да» – стало звучать как yeh. Опускались некоторые согласные звуки, а сленг и даже ругательства вошли в повседневную речь. Героями сатирической пьесы Кэрил Черчилл «Серьезные деньги» (Serious Money), посвященной этому периоду, были уже не «богатеи», а вертикально мобильные «яппи». Новым символом вульгарности стало розовое шампанское и «порше»; модные места для досуга стали появляться к востоку, а не к западу от Сити, в особенности в активно развивавшихся кварталах Хокстона и Шордича.

Одним из последствий этого был сдвиг политических предпочтений. Рабочий класс Лондона поправел, а средний класс – чиновники, ученые, журналисты и люди творческих профессий – полевел. Лейбористы спокойнее за «свои» голоса в джентрифицированном Ислингтоне, нежели в динамичных Тауэр-Хамлетс и Саутуорке, где «белых бедняков» все больше привлекала правая риторика. Я сам видел, как группа одетых в кожу курьеров на мотоциклах одобрительно зашумела, увидев Тэтчер на экране телевизора в дешевой закусочной. В 1993 году на Собачьем острове был впервые в Лондоне избран в муниципальный совет представитель крайне правой Британской национальной партии – а ведь в Ист-Энде некогда побеждали коммунисты.