В глубине бутика едва ощутимо чье-то присутствие. Это Она. Она управляет магазином, по сравнению с ней Твигги[168]— довольно пухлый подросток. Она очень бледна, — возможно потому, что жизнь ее протекает в темноте. Ее губы блестящего черного цвета. Она тоже одета в черное платье-мини, но не кружевное, а бархатное. Она в урбанистическом образе вампира. (Другой ее образ — это черный комбинезон и густо намазанные черным глаза, — Антуанетт Коринф называет его «мертвое дитя».) Она стоит в соответствии с модой: колени внутрь, ступни развернуты, образуя крошечную яростную букву «Т». На пальцах — огромные серебряные кольца-кастеты, в волосах — черный цветок. Наполовину дитя любви, наполовину зомби. Она — знамение времени.

Ормус представляется, пытаясь очаровать ее, объясняет, что он в Англии недавно, что-то бормочет о своей первой рабочей смене на борту «Радио Фредди», но, поймав взгляд ее блестящих глаз василиска, глядящих на него из лиловой дымки, осекается на полуслове и замолкает.

— Разговорному радио конец, — говорит она. — Диалог мертв.

Это ошеломляет. В пяти словах выносится приговор неокантианскому и бахтинскому определению человеческой природы, согласно которому мы ежесекундно меняем друг друга путем диалога, интерсубъективностью, творческим взаимодействием наших недостатков. Аполлонический по своей сути мир коммуникации уступает надменной силе ее дионисийского поствербализма. Прежде чем до Ормуса доходит смысл этих революционных перемен, в магазин врывается Томми Джин, преследуемый улюлюкающей Антуанетт Коринф.

— Послушай, парень, извини меня, — просительно обращается он к Ормусу Каме, хватая его за руки, — это всё Ведьма, она обожает так шутить. Ты ведь из Индии, я люблю Индию. Махариши и Будда, бог Кришна. Это прекрасно.

— И Рави Шанкар[169], — подсказывает ему Ормус, стараясь быть приветливым.

Но Томми Джин уже истощил свой запас индийских имен и лишь исступленно кивает в ответ.

— Да, да, — кивает он, радостно сияя.

— Да, — соглашается Ормус Кама.

— Но о чем я говорил… — Джин снова начинает извиняться. — Слушай, парень, я был груб с тобой, но это все потому что она любит пудрить людям мозги, — можешь себе представить, она мне сказала, что ты еврей. Чуешь, что я имею в виду, каково, а? Но это не так, ты никакой не еврей. О, вау!

— Эй, индус! — кричит Антуанетт Коринф, размахивая косячком в длинном мундштуке. — Может, научишь меня нескольким — как они там у вас называются — трюкам с веревкой? Ведь это же вы озадачили королеву, если я не ошибаюсь[170].

В присутствии Джина и Антуанетт Ормус Кама не может отделаться от ощущения, что он находится рядом с самим злом. Джин не в счет, он просто пустое место, всего лишь глупый пустомеля. Но от Антуанетт Коринф веет откровенной и мстительной злобой. Это совсем не та мудрая женщина, не позволяющая горечи завладеть ее душой, воспеваемая сыновьями на пиратских волнах. Эта женщина настолько переполнена жаждой мести, что, даже зная, что у нее нет никаких причин направлять свой яд против него, Ормус физически ощущает опасность. Он начинает неосознанно отступать назад и в темноте на что-то натыкается. Стойка с висящими на ней платьями шумно падает на пол.

— Ха! Ха! (Смех Антуанетт Коринф похож на тяжелый кашель курильщика.) Бедный малыш. Да он просто до смерти перепуган. Ормус, мальчик, добро пожаловать на Анфолд-роуд.

Малл Стэндиш звонит тем же вечером:

— Всё в порядке? Она нормально себя ведет? — И прежде чем Ормус успевает ему ответить: — По поводу твоей музыкальной карьеры. Я над этим работаю. План почти готов. Ты знаешь, что записи Джорджи Фейма запрещали крутить на Би-би-си, а теперь благодаря нам они третьи в хит-параде? Это большой шаг вперед. И лишний раз доказывает нашу пиратскую мощь. А следующим аргументом будешь ты. Потому что если мы сможем проделать то же самое с никому не известным артистом, это будет означать, что нам нет равных. Нам нужно обсудить материал, обсудить состав музыкантов. В общем, нужно обо всем поговорить. Точка. Не спрашивай когда. Я этим занимаюсь. Я уже многое предусмотрел. Я уже почти у цели. Будь готов.

Сейчас, оглядываясь назад, нет сомнений, что Малл Стэндиш был влюблен в Ормуса Каму: он втюрился в него, идиот, как сопливый подросток. Но это не мешало ему оставаться порядочным человеком, человеком слова. Никогда а все годы его партнерства с музыкантом, ставшим благодаря ему суперзвездой, он не позволил себе ни малейшей попытки сексуального домогательства по отношению к своему протеже. Если бы не Малл Стэндиш, который собрал группу, обеспечил ее инструментами, снял на свои деньги студию да к тому же еще был и промоутером, никогда бы не было никакого «Ритм-центра». А без «Ритм-центра» не было бы и «VTO».

В тот первый вечер в квартирке над «Ведьмой» разговаривающий с ним по телефону Ормус настроен скептически:

— Чего ты от меня хочешь?

Голос Малла едва заметно дрожит, теряя присущее ему богатство тембра.

— Мои сыновья, — бормочет он. — Замолви за меня словечко перед ними.

Что совсем не просто. Вырвавшись на свободу с «Радио Фредди», Готорн и Уолдо Кроссли заняты расширением сознания. В мамочкиной норе — знаки зодиака на потолке, астролябии, ароматические палочки, постеры с рекламой тибетского горлового пения, кошка, метла, платья — они в полном отрыве, спасибо мамочке.

— Они не могут без сладкого, — радостно сияет Антуанетт Коринф. — После двух недель на корабле они сами не свои. А ты, мой восточный принц? Тебе сколько — один кусочек сахарку или два?

Несмотря на то что Ормус прожил целую жизнь на считающемся экзотическим Востоке, он не знает, как вести себя с ведьмами. Сидя на афганском ковре, неуклюже скрестив ноги и ерзая оттого, что они у него затекают, он отказывается от предложенного наркотика. Украдкой вглядываясь в темноту жилища Антуанетт, он различает там попугая в клетке, мексиканскую фигурку чак-мула[171], бразильские барабаны. Книги о древних религиях, практиковавших кровавые человеческие жертвоприношения. Чародейка с латиноамериканским уклоном. Ормусу все труднее воспринимать ее всерьез. Это ведь представление, поза, игра. В этой «культуре» у людей есть время для игр. Может быть, они так никогда и не вырастают из игры. Это «культура» взрослых детей.