Бактерии на предметном стекле микроскопа.

Антуанетт отмечает интерес Ормуса к своей атрибутике, но чувствуя его скепсис, пускается в многословные объяснения: «Люди ищут чего-то лучшего, — оправдывается она. — Им нужна альтернатива. А здесь бездна запретного знания, безупречная логика, фантастическая эрудиция, тайные изыскания человечества, и все это — за границами респектабельности. Почему? Да это понятно. Они не хотят, чтобы мы получили доступ к этой власти. К ядерной мощи тайного знания».

Это лишь немногое из сказанного ею. Ормус видит и слышит ее всё яснее. Она просто демагог, уверенная в своей правоте ханжа, Истинная Верующая. Она явно пытается что-то скрыть, используя плохо усвоенную риторику сумасшедших маргиналов, чтобы немного расцветить историю своей жизни, беспросветная банальность которой, похоже, пугает ее. Кто она по большому счету? Портниха, преуспевшая в своем ремесле, но потерпевшая крах в любви. Двое взрослых сыновей и холодная постель. Ормусу кажется, что она намеренно обращается с сыновьями как с маленькими детьми и дает им наркотики, чтобы они как можно дольше оставались по-младенчески беспомощными и зависимыми от нее. Возможно, охваченный чувством отвращения к тошнотворному духу времени, Ормус не видит в Антуанетт ничего привлекательного: дерганая, склонная к лицедейству, крикливая.

Он спрашивает, можно ли сыграть на барабанах. Уносясь вместе с кольцами дыма все дальше от реальности, она неопределенно машет рукой. Из-под его пальцев текут, переплетаясь, мягкие, настойчивые, шелковистые ритмы. Барабаны словно давно ждали возможности поговорить с ним, а он мечтал о разговоре с ними. Он думает: наконец-то у него здесь есть друзья.

«Чертов рай», — резко комментирует Антуанетт Коринф и отключается. Ормусу все равно; он весь в самбе, карнавале звуков, исторгаемых ударами его летающих рук.

Потом, много позже, после того как он уляжется спать этажом ниже, Ормус слышит, как она проснулась и шумно ходит наверху. Он слышит странное пение, позвякивание цимбал, женский голос, воющий на луну.

Эта Англия, забивающая себе голову мистицизмом, завороженная таинственным, в парах психотропных веществ, любящая чуждых ей богов, начинает наводить на него ужас. Эта Англия — зона бедствия, где старики уничтожают молодых, посылая их умирать на далеком поле боя, а молодые в ответ уничтожают самих себя. В высшей степени консервативную реакцию вызывает у него не только война, но и противонаправленный ей дух наплевательства, laissez-faire, и эта его реакция лишь усиливается по мере знакомства со страной. Ему отвратительны разрушение, расточительство, членовредительство, дешевые пиджаки бедноты, проглатываемая с готовностью тарабарщина, заменившая собою гимнастику ума, страсть к гуру и другим псевдовождям, бегство от здравого смысла в преисподнюю привилегий.

Со временем он напишет об этой зоне бедствия песни, эти песни разнесут в пух и прах поколение, затерянное в космосе, они будут полны негодования, которое — культура знает подобные примеры — сделает их гимнами тех самых людей, против которых был направлен его гнев. Умирающее, уносимое волнами, сломленное поколение, баюкающее себя ложью, будто оно воплощает надежду и красоту, услышит правду в потрясших землю песнях Ормуса Камы; увидев свое нелестное отражение, они познают самих себя. Ормус Кама найдет свой западный голос, осознав, по выражению месье Анри Юло, против чего он. А Вина, его единственная любовь, будет олицетворять то, ради чего он живет.

Когда сэр Дарий Ксеркс Кама вернулся из сломившей его дух поездки в Англию, дворецкий Гив учинил ему допрос об этой стране. Он слышал о ней всякий вздор, слишком абсурдный, чтобы это могло быть правдой, но хотел, чтобы сэр Дарий подтвердил, что это ложь: «Говорят, сэр, что в Великобритании, если у человека нет работы, правительство платит ему деньги. Если у него нет дома, государство дает ему настоящее жилье, не какой-нибудь навес-джопадпатти посреди улицы, а прочное строение. Если он или его семья заболеет, государство платит за лечение в больнице. Если он не может послать своих детей в школу, государство делает это бесплатно. А когда он становится старым и ни на что не годным, государство платит ему просто так каждую неделю наличными до конца его дней».

Сама мысль, что государство может вести себя подобным образом, казалось, оскорбляла представление Гива о естественном устройстве мира. Когда сэр Дарий в общем и целом подтвердил правдивость этих утверждений, дворецкий Гив не мог в это поверить. Лишившись на мгновение дара речи, он ударил себя по лбу, покачал головой, а затем спросил: «Если это так, могут ли люди быть несчастными в этой стране?»

Как можно быть несчастным в этом привилегированном уголке земного шара? Ну хорошо, война, соглашается Ормус. Но может ли это всегда служить оправданием? Неужели из-за этого люди должны пустить свою жизнь под откос и называть это миром? Неужели из-за этого люди могут перерезать все связующие вселенную нити — «внемли, что за раздор пойдет[172]», — и называть это свободой?

Его ужас, дурные предчувствия, ожидание Судного дня и неминуемой гибели — трещины в мироздании, бездны, четыре всадника, весь анахронизм аппарата тысячелетней Эсхатологии — усугубляются осознанием его непрошеного дара предвидения, его способности просверливать отверстия из одной реальности в другую, ту, которой он противится, хотя она и притягивает его; переход в нее — он знает это — будет почти сумасшествием. Не это ли его провидческое безумие, которого он в себе боится больше всего, наиболее созвучно тому новому миру, в котором он оказался?

Она приходит к нему под утро, ложится рядом, как ни в чем не бывало, без каких-либо эмоций, явно под действием какого-то наркотика. Их секс в часы после холодного рассвета, полные несвежего дыхания, с красными глазами, неубедителен, короток, лишен чувства; бессмысленная фрикция тел, словно пустая обязанность. Как конец секса: последнее сухое соитие супругов-стариков. Обессиленные, они засыпают. Через две недели он вернется на корабль, и если здесь будет спать кто-то другой, Она, возможно, так же, не просыпаясь, придет и к нему.

В небе над ними майор Эд Уайт[173]плывет в открытом космосе. Он вышел за рамки. В течение четырнадцати минут он — полный аутсайдер, единственное способное к ощущениям живое существо, висящее над Землей, за пределами космического корабля «Джемини-4». Его космический близнец, напарник-астронавт, едва сумел уговорить пребывающего в экстазе Эда вернуться обратно на корабль.

По телевизору показывают коня по кличке Мистер Эд[174], и в сознании засыпающего Ормуса Камы эти двое сливаются в одно. Первый кентавр в космосе. Или Пегас, последний из крылатых коней, вернувшийся в наше постклассическое время всеобщего разложения.