Теперь и я замолкаю, и она молчит. Зачем говорить, когда все слова известны?

КТО СКАЗАЛ И КОМУ?

Кто сказал и кому: «В моем возрасте уже приятно сознавать, что в доме есть кто-то старше тебя?»

Кто сказал и кому: «Если я научусь читать, она перестанет читать мне книги».

Заполни пропущенное: «Мне достаточно посмотреть на эти мои пальцы, которые гладили его, коснуться своей шеи, которую… его губы» — и они хором восклицают: «Целовали… целовали…»

Дополни предложение: «Мы, мужчины, должны помогать друг другу против женщин, что, только…» — и они смеются, и десять рук барабанят по десяти коленям, и они хором восклицают: «…что, только женщины должны помогать друг другу против нас?»

Дополни предложение: «Я жду не потому, что у меня есть терпение, я жду, потому что у меня нет…» — и все поднимают головы и заходятся от смеха: «Я жду, потому что у меня нет выхода».

И вдруг, в этой буре хохота, слышится — вдруг — тоненький, дрожащий голосок Рыжей Тети: «А кто сказал кому…»

— Хорошенько подумай сначала, что ты хочешь спросить, — сказала Бабушка.

— Пусть спрашивает, пусть спрашивает! — закричала моя сестра.

— Кто сказал кому, — спросила Рыжая Тетя, — ты пойдешь к нему и сделаешь все, что ты должна?

Стало совершенно тихо.

— Как это так, что никто из вас не знает ответа? — И после короткого ожидания добавила: — Подсказать вам? — И поскольку все продолжали молчать, прошептала: — Вы все знаете, и ни одна из вас не отвечает.

Черная Тетя сказала:

— Хватит. Она снова испортила нам игру.

И Большая Женщина встала, и разошлась по своим комнатам, и улеглась на пять своих кроватей, натянула пять одеял на пять подбородков и притворилась спящей.

Потом я услышал, как снаружи погудела машина и Черная Тетя поднялась и вышла, и тогда я прокрался к тебе и прошептал, что знаю секрет про Рыжую Тетю.

— Какой секрет?

— Я видел ее у Авраама.

— Ну и что?

— Она любит его. Она сидела на нем и обнимала его руками и ногами.

Моя умненькая маленькая сестричка сбросила одеяло и уселась на кровати.

— Мне страшно за тебя, Рафауль, — сказала она. — Ты все время что-то такое слышишь и видишь. Что будет, если в один прекрасный день ты еще и понимать начнешь?

— Мне достаточно, что я видел, — сказал я. — То, что я видел, я помню и знаю. Зачем мне еще понимать, а? Если я пойму — я забуду.

ШЕСТЬ ЛЕТ

Шесть лет подряд мы каждый Божий вечер расстилали подстилки и делали «массаж». А потом Мама, и Бабушка, и обе Тети стали спорить, то ли я стал слишком тяжелый, то ли слишком неловкий, то ли слишком злобно по ним ступаю. Но что бы там ни было, прикосновение моих ног перестало доставлять им удовольствие, и однажды, когда я вошел в комнату с подстилками и снова принялся ходить по их спинам, Мать вдруг перевернулась и сообщила мне, что они решили прекратить эти занятия.

Моя сестричка тут же крикнула, что готова сменить меня, мигом сбросила туфли и чуть было не встала ногами на их спину. Но Черная Тетя, именно она, поднялась с подстилки и прогнала ее.

— Ты делаешь больно, — сказала она, и я не понял почему, ведь моя сестра была моложе и легче меня.

— Мужчины и женщины, — объяснила ты мне много лет спустя, — весят по-разному. Но и это знаем только мы, женщины, и только мы способны это понять.

Я очень любил этот «массаж», и то, что они решили его прекратить, очень меня рассердило. Я пошел в коридор, чтобы начистить стекла на портретах и порасспросить Наших Мужчин. И тут я обнаружил, что глаза Отца, Дедушки и обоих Дядей смотрят прямо перед собой и уже не следят за мной, когда я прохожу мимо них, как бывало.

Ночью я пришел в «комнату-со-светом» и рассказал об этом Матери, и она сказала:

— Это признаки, Рафи. Тебе уже двенадцать лет, и ты скоро станешь настоящим мужчиной.

Я пошел к дяде Аврааму, чтобы рассказать ему, что мне уже двенадцать лет, что моя Мама видела «признаки» и что скоро я буду настоящим мужчиной.

— Какие признаки? Нет у тебя никаких признаков, — сказал Авраам и стал вглядываться в мое лицо, не переставая при этом работать.

Я снова спросил его, как он ухитряется работать, не глядя ни на камень, ни на зубило, и Авраам объяснил мне, что в первый год все смотрят, но потом учатся и перестают.

— Но уже в начале можно различить. Тот, кто смотрит на рукоятку зубила, из него получится плохой каменотес, потому что он боится за свою руку, а тот, кто смотрит на острие зубила, тот будет хорошим каменотесом, потому что он боится за камень, — сказал он и снова забеспокоился: — Что за признаки? У тебя нет даже тени усов! — и спросил меня, что думает об этом моя Тетя.

— О чем?

— О том, что скоро ты будешь настоящим мужчиной?

— Она думает только о себе, думает, и кушает, и обижается, и бежит в уборную вырвать.

— Я хочу показать тебе кое-что, — сказал Авраам. — И поскольку женщины умнее нас, запомни, что это между нами, мужчинами, и не рассказывай никому.

— Мой рот закрыт, как камень, — поклялся я.

— Не нужно, как камень! — воскликнул Авраам. — Камень можно открыть. Камень можно допросить. Камень, если подойти к нему, как нужно, может рассказать много секретов. Твой рот должен быть закрыт, как рот человека, который умеет хранить секрет, да, Рафаэль?

— Хорошо.

Он со стоном поднялся на ноги и проковылял вдоль той тропки в десять шагов, которая вела к каменному ящику. Одной рукой поднял тяжелую крышку, а другую запустил внутрь.

— Вот оно.

— Что?

— Подойди ближе-ближе, Рафаэль, подойди и посмотри.

Я подошел и, наклонив голову, увидел тоже. Дядя Авраам держал в руке волос. Длинный и рыжий, он пылал, как тот раскаленный тонкий прут, на который Черная Тетя насаживала картофелины для посиделок квартальной детворы.

— Это ее?

Мое сердце застучало сильно-сильно.

— Это мое.

— Откуда это у тебя?

— Оттуда, — сказал Авраам, поднес волос к лицу так близко, чтобы он коснулся кожи, и медленно-медленно — вглядываясь, вдыхая, осязая и обжигаясь — провел кончиком волоса по своему лбу, и щекам, и носу, и губам, улыбнулся и снова положил его в каменный ящик, потом пошарил там еще и вытащил белый «пакет».

— Возьми это, отдай своей бабушке.

СЕЙЧАС Я ВЕДУ

Сейчас я веду пикап по широкому вади Цин, направляясь на север от нового моста, что переброшен над главной дорогой пустыни. Поначалу я еду медленно-медленно, но затем, перед растущей здесь одинокой ююбой[135], там, где сухое русло расширяется еще больше и вода, что проходит в этих местах во время наводнений, успокаивается и выпрямляет путь потока, я вхожу в дикий раж.