Пожалуй, заполнят все небо в тоске,

И хоть будет мало, беги, не беги,

Всё в море холодном потонут шаги.

Сколочены звонко металл и доска,

Вода для фарватера стала узка,

От соли замерзли в гортани слова,

Дописана ветром вторая глава.

Свивайте сосновые мачты в клубок,

Смешайте штурвалы в единый комок,

Я здесь и Матфей, и, наверно, Лука,

Станцуй со стихией на водах, рука.

She’s still unchanged – her every dress

Is just a thiefly change of hue,

A whim of fashion… an excess

Mistaken often for a cue —

As any creature quick of mind

And sharp of wicked, lustful sense —

She likes to trace, delights to find

Offenders, and to fell offence.

Indeed, her craft is to arouse

A rightful wrath in former friends,

To welcome them as ready spouse

And savour their disgraceful ends —

None other boasts a track of crime

More ghastly than The Lady Time.

Жизнь для нас как-то слишком легка,

Вещи в руках горят. Слишком быстро

Застилают далекие сонные облака

Чистый лоб нестареющего магистра.

По итогам всех встреч заключения нет.

Кто-то оттачивает слог, кто-то уши;

Где-то экономка приглушит свет.

Все-таки магистр связывает души

Единой логикой мерцающей реки.

Там на город опускается ярость.

Выходят, в шеренги строятся старики,

Хрупкими руками толкают старость.

Вещи продолжают восходить по спирали.

Магистр утомлен. Но это единственный путь.

В этом воздухе многие так же устали.

Он один не хочет уснуть.

Вослед ученому соседу я, близорукий и худой, хочу печальную беседу повесть, поникнув головой. (Воспитан во сибирских рудах, я ижиц с ятями не знал; лишь в Интернета смрадных грудах я правду жизни отыскал.) Фонендоскоп осиротелый, ищи дыхание страны! Но всюду бездыханно тело, и нет признания вины: ведь говорят, везде разруха, неурожай, падеж скота; идет стремглавая непруха, и в целом жизнь, увы, не та. И в довершение напасти авторитарные ветра в угоду странной нефтевласти зачем-то дуют на Петра! Да неужели в страстном раже создать послушный палимпсест теперь должны холопы даже под попугаем сжечь насест? Сидит раскрашенная птица, молчит и смотрит на закат – она не требует напиться и не алкает ваш откат. Кому, в каком разгуле бреда такой приснился страшный сон – пускай, мол, Петр грозит соседу там, где им город заложен? Уже лужковские надбавки не горячат их праздный ум, они работают на ставке у высших и серьезных дум: как разрешить парады геям, депозитарий отменить… О, что за чудны эмпиреи; о, неожиданная прыть! Что, разве больше нету пробок? Вопрос с парковками закрыт? В плену стыдливых тихих скобок Генплан скончался и зарыт? Пока щека Москвы румяной от этих стыдных слез мокра, как можно дланью окаянной трепать грузинского Петра? Пускай он пахнет шоколадом, пусть машет страшною рукой: эпоха взорвана снарядом, и ей уже не быть такой.

Отойдешь от наркоза с остывшей кожей,

протолкнешь через губы сухое слово.

С удивлением думаешь: где ты, Боже? —

пустота да молчанье… И всё не ново.

Подойдешь к подоконнику, дернешь штору,

солнце впустишь. Гляди-ка: на дальнем склоне

кто-то медленно движется как бы в гору

и влечет за собою усталых пони.

Вдруг почувствуешь ярость: какого черта?

Ты лежишь, остывая, а там свободу

пожирают, как дети остатки торта.

Хотя сумерки ближе, и факт захода

не укрыть и не спрятать. И звезды тоже

опускают конечности, отдыхая.

Светом книзу, однако, прожить негоже, —

и, как лампе запуганной, задирая

себе голову, в брюки встаешь. В рубашку

вденешь запонки… галстук не как попало…

Вот он, Боже, – явился, дает отмашку.

Видно, время пришло начинать сначала.

Я по карнизу ползу за Кришной.

Великий Кришна крадется неслышно.

В панельном доме крадется мышью

Великий и синий божественный Кришна.

В руке у меня – плеть и камень,

В другой руке – сеть и пламя,

В третьей руке – меч с шипами,

В четвертой руке – щит,

Кришна громко шипит.

Срываются ноги вниз —

Короткий опасный карниз.

А внизу дымится лентой,

Блеклой северной лентой,

Дымчатой, вялой лентой,

Улица-река.

Не кончилась пока.

Синие быстрые ноги

Уносят, как по дороге,

Кришну дальше вдаль.

Себя мне немного жаль.

И первая сила в ход идет,

Она для меня – сладка как мед,

Я в камень вложил

Весь свой комплекс сил,

Но Кришну он не убил.

Великий бог, лжепророк босой,

Лотосоголовый мастер,

Легко, как пушинку,

Легко, как соринку,

Зажал мой камень в пасти.

Такое в его власти.

О, как сверкают глаза твои, Кришна…

Но я пока не слаб,

Я пока не ослаб.

Я пока силен.

Посмотрим, силен ли он.

Я дальше продвинусь, за пальцем палец,

За ногой нога,

Я продвинусь слегка.

И сети я кину в Кришну.

Но ветер подует – они заодно,

И сети мои упадут все равно

В пустую бездонность улицы.

Я просто курица.

Что ж… тогда я мечом постараюсь отсечь,

Срубить попытаюсь с его синих плеч

Колодец, что Кришна зовет головой,

Колодец, о Боже, он черный такой,

Без края и без конца…

И сам он без лица!

А вместо него там тысячи звезд,

И тысячи птиц,

И тысячи гнезд,

И тысяча яшмовых древ.

Да, Кришна могуч, словно лев.

Великий и синий божественный Кришна

В огромном кольце огня

С карниза мягко, легко и неслышно

Дыханьем столкнет меня.

И тогда, позвонками встречая больно

Дорогу, что я не мостил,