Лени посмотрела на отца. Она видела человека, который в гневе пускал в ход кулаки, видела кровь на его руках, стиснутые от злости зубы. Но видела и другого — того, чей образ создала по фотографиям и собственным потребностям, того, кто любил их как мог, поскольку война истребила в нем способность любить. Лени подумала, что теперь ее будут преследовать воспоминания о нем. И не только воспоминания, но и печальная, пугающая правда: можно одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека, мучиться из-за его гибели, стыдиться собственной слабости и при этом не раскаиваться в содеянном.

Мама упала на колени, склонилась над ним:

— Мы тебя любили.

Посмотрела на Лени — наверно, хотела, даже нуждалась в том, чтобы Лени повторила ее слова, поступила так же, как всегда. Одного поля ягоды.

Обе сейчас вспоминали, как он годами кричал, бил маму, как они его боялись… и как он улыбался, смеялся, говорил: «Привет, Рыжик» — и вымаливал прощение.

— Пока, пап, — только и сумела вымолвить Лени. Может, со временем она забудет последнюю сцену; может, когда-нибудь вспомнит, как он держал ее за руку, катал на плечах по набережной.

Мама толкнула его по льду в прорубь. Капканы лязгнули. Тело ухнуло в воду, голова запрокинулась.

Обращенное к ним лицо в холодной черной воде белело, как камея, в лунном свете; борода и усы обледенели. Медленно-медленно он погрузился в воду и скрылся навсегда.

Назавтра не останется и следа. Лед затянется задолго до того, как сюда кто-нибудь доберется. Тело промерзнет насквозь, тяжелые капканы утянут его на дно. Постепенно труп оттает, его размоет, останутся только кости; возможно, их вынесет на берег, но, скорее всего, хищные звери доберутся до них куда раньше полиции. К тому же тогда его все равно уже никто искать не будет. Каждый год на Аляске пропадают без вести пять человек из тысячи. Это общеизвестный факт. Проваливаются в расщелины, сбиваются с тропы, тонут в прилив.

Аляска. Бескрайняя глушь.

— Что же мы наделали, — проговорила мама.

Лени стояла рядом, вспоминая, как окоченевшее тело отца утянуло во мрак. Во мрак, который он ненавидел больше всего на свете.

— Мы выжили, — ответила Лени и подумала: смешно, ведь именно этому и учил их отец.

Выжили.

Лени снова и снова прокручивала в голове, как скрывается под водой лицо отца. Воспоминание об этом будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

Лени с мамой наконец вернулись домой, вымотавшись и продрогнув до костей. Кое-как заткнули дыру в окне, натаскали дров, растопили печь. Лени бросила перчатки в огонь. Они с мамой стояли у печки, вытянув к огню дрожавшие руки. Сколько же они так простояли?

Кто знает. Время уже не имело значения.

Лени тупо таращилась на пол. У ее ноги валялся осколок кости, и еще один на журнальном столике. Уборка займет всю ночь, но Лени боялась, что даже если они смоют кровь, она просочится снова, вспузырится из-под половиц, как в фильмах ужасов. Однако пора браться за дело.

— Надо тут убрать. Мы скажем, что он пропал, — проговорила Лени.

Мама нахмурилась, задумчиво прикусила нижнюю губу.

— Езжай за Мардж. Скажи ей, что я натворила. — Мама посмотрела на Лени: — Ты меня поняла? Скажи ей, что это сделала я.

Лени кивнула и вышла, оставив маму убирать дом.

На улице снова сеялся снег, стало темнее, небо затянули тучи. Лени с трудом пробралась к снегоходу, села за руль. Снежинки летели, точно гусиный пух, меняли направление от ветра. С главной дороги Лени свернула направо, к дому Марджи-шире-баржи, углубилась в чащу и покатила по извилистой колее.

Наконец выбралась на поляну — маленькую, овальную, в окружении высоких белых деревьев. Марджи-шире-баржи жила в юрте из дерева и холста. Как все местные, она никогда ничего не выбрасывала, и двор ее был завален грудами заснеженного барахла.

Лени припарковалась возле юрты и слезла со снегохода. Она знала, что звать хозяйку нет нужды: свет фары и шум мотора и так оповестил ее о гостье.

И действительно, минуту спустя дверь юрты отворилась. Вышла Марджи-шире-баржи, закутавшись в шерстяное одеяло, точно в огромный плащ. Приложила руку козырьком ко лбу, чтобы снег в глаза не попадал.

— Лени? Это ты?

— Я.

— Заходи. Заходи, — махнула ей Мардж.

Лени вбежала по лестнице в дом.

Внутри юрта была безукоризненно чистой и более просторной, чем казалось снаружи. Фонари источали маслянистый свет, от печки шло тепло; дым вытягивало в железную трубу, уходившую наружу сквозь аккуратное отверстие в холщовом куполе.

Стены юрты из длинных узких перекрещивавшихся дощечек под туго натянутой холстиной походили на затейливую юбку с кринолином. Купол подпирали балки. Кухня была нормального размера, спальня размещалась наверху, на чердаке, который смотрел сверху на гостиную. Сейчас, зимой, здесь было уютно и тесно, холщовые окна закрыты, но Лени знала, что летом их расстегивают и сквозь защитные сетки дом заливает яркий свет. В стены юрты бил ветер.

Марджи-шире-баржи окинула взглядом синяки на лице Лени, ее сломанный нос, запекшуюся кровь на щеках, сказала: «Гаденыш» — и крепко ее обняла.

— Это было ужасно, — отстранившись, наконец проговорила Лени. Ее трясло. Наверно, она только сейчас осознала, что произошло. Они убили его, переломали кости, сбросили в прорубь…

— Неужели Кора…

— Он мертв, — тихо сказала Лени.

— Слава богу, — ответила Марджи-шире-баржи.

— Мама…

— Ничего не говори. Где он?

— Его больше нет.

— А Кора?

— Дома. Вы обещали нам помочь. Нам сейчас нужна помощь — ну, чтобы все убрать. Но я не хочу, чтобы у вас потом были неприятности.

— Обо мне не беспокойся. Езжай домой. Я буду через десять минут.

Когда Лени уходила, Мардж уже одевалась.

Вернувшись домой, Лени увидела, что зареванная мама смотрит на лужу запекшейся крови и грызет сломанный ноготь.

— Мама? — окликнула Лени, боясь к ней прикоснуться.

— Она нам поможет?

Не успела Лени ответить, как по окну скользнул луч фар, ярко осветил маму, отчаяние и скорбь на ее лице.

Марджи-шире-баржи открыла дверь и вошла в дом. Она была в дутом комбинезоне, шапке из росомахи и унтах до колена. Быстро огляделась, заметила запекшуюся кровь и осколки стекла и костей. Подошла к маме, погладила ее по плечу.

— Он накинулся на Лени, — сказала мама. — И я его застрелила. Я стреляла в спину. Два раза. А он был без оружия. Ты ведь знаешь, что это значит.

Марджи-шире-баржи вздохнула:

— Да уж. Полиции дела нет, как он над тобой измывался и как тебе было страшно.